| Общество |
21 июня 2013 года |
"В груди моей что-то сжалось, и с этой тяжестью я жил всю войну…"/ В воспоминаниях Кирилла Федоровича Седых показана без прикрас жизнь советского подростка в оккупации
9 мая и 22 июня. Две даты, прочно вошедшие в народную память. Первая – победными салютами и парадами, вторая – кровавой зарубкой. Начало войны, оккупацию и плен всегда вспоминали скупо,
с умолчанием. Между тем у войны разное лицо. Кровопролитные бои регулярных воинских соединений, партизанские «республики», жизнь в тылу, в плену, на оккупированных фашистами территориях… Каждая из этих видимых и невидимых «линий фронта» в годы Великой Отечественной войны опалила судьбы миллионов наших соотечественников. Лишь сейчас, более полувека спустя, становятся известны многие скрытые ранее грани прошедшей войны.
А приоткрыть завесу над ними помогают как рассекречиваемые документы из государственных архивов, так и воспоминания людей, не побоявшихся когда-то показать изнанку войны в своих дневниках и рукописях. В стол, для себя, без особой надежды на публикацию много лет назад написал свои воспоминания известный ухтинский краевед Кирилл Седых. В историю нашей республики Кирилл Федорович вписал свое имя как крупнейший энтомолог, собравший уникальную коллекцию бабочек, насчитывающую девять тысяч экземпляров. В названиях этих обитателей флоры теперь увековечен и он сам: обнаруженные Седых в 1967 году на Полярном Урале новые виды бабочек-перламутровок получили его фамилию. Коллекция чешуекрылых стала частью созданного энтузиастом в Ухте Государственного музея «Природа Земли», чьи фонды составляли сто тысяч экспонатов. Своему детищу – музею – Кирилл Федорович отдал более полувека жизни. В северном городе, в котором он прожил 60 лет, Седых в 2006 году нашел и последний приют. А прибыл он сюда по этапу 19-летним пареньком, вся вина которого заключалась лишь в том, что его родные места под Ленинградом оказались оккупированы фашистами, и он, будучи подростком, испытал на себе все страшные реалии жизни и работы «под немцем». Об этом он и поведал в подробном автобиографическом повествовании, которое до сих пор нигде не публиковалось. Рукопись мемуаров К.Седых после его кончины была передана в архив Коми научного центра УрО РАН, его сотрудники и подготовили выдержки из этих воспоминаний для сегодняшней публикации. Если завтра война... Я родился 27 декабря 1926 года в городе Ленинграде, в семье служащих. Отец – Седых Федор Сергеевич в то время был кинокорреспондентом, а впоследствии директором дома композиторов. Мать – Акимова Надежда Васильевна – работала чертежницей на заводе «Красный треугольник». Мать с отцом разошлись вскоре после моего рождения. Третьего мужа матери звали Николай Михайлович Осипов, и вот он-то и стал моим настоящим отцом. Очень большую роль в моем детстве сыграли бабушка с дедушкой. Они постоянно жили на даче под Ленинградом, которую сами построили в 1903 году. На станции Вырица, 3-я платформа, ветка на станцию Поселок. Дача была очень красивая, двухэтажная, с большим садом, где росло много плодовых деревьев. Осенью 1937 года мама пришла ко мне в школу, на переменку, перед своим отъездом на курорт в Сочи. Это была наша последняя встреча. Больше я ее никогда не видел. В пути она тяжело заболела, на станции Лозовой была снята с поезда, ей сделали срочную операцию, но она умерла. В мире становилось все тревожнее. Кроме фильмов о революции и гражданской войне стали появляться фильмы и книги о будущей войне с фашистами: «Семья Оппенгейм», «Болотные солдаты», «Если завтра война», повести в журналах «Костер» и «Пионер», книга Павленко «На востоке». В 7 классе в школах ввели военное дело. На уроках нас учили маршировать, строиться. Ходили строем с винтовками, но деревянными, выкрашенными в черный цвет. 14 июня 1941 года я сдавал последний экзамен по географии. На экзамене мне достался билет «Коми республика». Получил пятерку, пришел домой, начистил картошки, поджарил ее с чайной колбасой, поел, написал записку дяде: «Все экзамены сдал хорошо, уезжаю к бабушке с дедушкой на дачу. Вернусь к 1 сентября». Вернулся же домой только через двенадцать лет – 30 октября 1952 года. Над нами «мессеры» кружили 22 июня. Война, мы думали, скоро закончится нашей победой, в Германии будет восстание рабочих и крестьян, и мы победим «малой кровью и мощным ударом», как пелось в песне «Если завтра война». 5 июля немецкие бомбардировщики сбросили 5 бомб у 1-й платформы, которые упали у самого полотна железной дороги, но никто не пострадал. Всем жителям срочно велели самим построить бомбоубежища. Свалили несколько сосен, и все стали строить укрытия. Мы просто перекрыли часть канавы у дороги. Сидеть там было очень интересно. По дорогам со стороны Белоруссии потянулись беженцы с телегами, колясками, скотом. Но мы как-то не воспринимали, что война докатится и до нас. Слишком сильна была вера в мощь нашей армии. В газетах писали уклончиво: «Бои на Минском, бои на Витебском направлении»... Некоторые люди уезжали в Ленинград. В начале августа над нами произошел воздушный бой – немецкие «мессершмитты» сбили наш двухмоторный бомбардировщик СБ-2. Летчики сначала сбросили в лес бомбы, потом попытались сесть на просеку в сосновом бору. Не получилось. Самолет срезал несколько сосен и упал на брюхо. Два его летчика, молодые парни, погибли. 19 августа я сидел на веранде нашей дачи и рисовал войну. Послышался гул самолетов. Посмотрев в окно, я увидел два бомбардировщика, один из которых вдруг накренился. «Подбитый, что ли?» – подумал я. И тут началось... Пулеметные очереди, разрывы бомб. Пока я бежал через комнаты второго этажа к лестнице, дом несколько раз качнулся на своем фундаменте. Дед стоял, опираясь на свои палки, и говорил бабушке: «Не пугайся, мать, это маневры». Бабушка обняла березу и запричитала: «Ой, матушки, ой, батюшки». Снова послышался гул самолетов. Соседка Ольга Семеновна Джевалова помчалась в бомбоубежище, крича в сторону самолетов: «Подождите, подождите!» И тут вновь рванули бомбы и раздались пулеметные трели. Кто мог, все забились в бомбоубежище. Стало тихо, вылезли и побежали смотреть. В сторону Поселка медленно двигался пригородный поезд. Стекла многих вагонов были разбиты пулями и осколками. Поезд прошел мимо нас. Это был последний поезд на Ленинград. Мы побежали ко второй платформе, где по пригородному поезду пришелся первый налет. Погибло пять человек: мужчина, женщина и трое детей. Они выбежали из остановившегося состава и попали под бомбы. У насыпи было торфяное болото, и с ног до головы все убитые были абсолютно черными, только в тех местах, где в тела вошли осколки, виднелись яркие красные пятна. Один мертвый мальчик был с дачи напротив нашей, и мы еще на предыдущей неделе с ним играли. В груди моей что-то сжалось, и с этой тяжестью я и жил всю войну... На следующий день, 20 августа, по всем дачам пробежались уполномоченные из сельсовета. И велели всем жителям уйти в лес. Появился самолет У-2 (позже его стали называть ПО-2), и на шедших к лесу людей посыпались разноцветные листовки. В них было написано, чтобы мы уходили в леса, создавали партизанские отряды, боролись с немецкими оккупантами. Кто, чем? Ведь еще в середине июля был приказ сдать в сельсовет радиоприемники, охотничьи ружья с патронами и даже охотничьи ножи. Все, конечно, сдали. Все взрослые уже на фронте, остались лишь старики, старушки, больные, убогие и дети. В лес шли по просекам. Огромные толпы со всех дач. И тут налетели «мессершмитты». Они летели низко, чуть выше вершин деревьев и, конечно, отлично видели, что наша пестрая толпа не военный объект. Но почему не развлечься? Они открыли пулеметный огонь. Думаю, что больше для развлечения, потому что никого не убили и не ранили. Немцы пришли 28 августа по шоссе от Ленинграда появился пешком взвод солдат. Командир остановился и спросил группу мальчишек, эта ли дорога на Сиверскую. 31 августа, часов в восемь утра, во двор к соседям зашли три наших бойца. Попили воду из колодца и ушли. А в 12 часов появились немецкие войска. Шли они по дороге в сторону Вырицы и Ленинграда. Шли и ехали много часов сплошным потоком. В серо-зеленых мундирах, касках. Сначала мы боялись, потом побежали ближе посмотреть. Солдаты отнеслись к нам спокойно. Пытались разговаривать. В последующие дни немцы превратили насыпь ветки нашей железной дороги, проходившей от дач в 100-110 метрах, в оборонительный рубеж. Они нарыли там окопов, сделали блиндажи, поставили солдат и пулеметы. А за насыпью, в дачах, под деревьями – танки и автомашины. Один раз в наш двор заехала пятитонная грузовая автомашина, и солдаты бодро принялись выкапывать картошку, резать кочаны капусты, вырывать репу, морковку, свеклу. За ними наблюдал фельдфебель, а мы молча стояли у колодца. Когда дедушка заикнулся, что нехорошо, мол, так делать, фельдфебель погрозил ему пальцем и сказал: «Мольчи старый, а то пиф-паф»... Дедушка в кухне вечером закурил у окна. И сразу из немецкого дзота в наш дом ударила пулеметная очередь. Пули пробили бревенчатую стену, дощатую перегородку и застряли во второй бревенчатой стене. Наутро явился к нам унтер-офицер с двумя солдатами и потребовал показать дом. Искали партизан. Осмотрев комнаты, приказали открыть в кухне крышку погреба. Оттуда выскочила кошка. Унтер-офицер стрельнул в нее, но не попал. В октябре я видел, как по дороге прошли два взвода наших солдат без оружия – сдаваться в плен. И еще один раз несколько человек. Стрельба кончилась. Появились русские полицаи с повязками на рукавах, им выдали полушубки и винтовки. В основном это были мальчишки 16-17 лет, часть их отъявленные хулиганы и воры. Из тех, кто в школе не хотел ничему учиться и безобразничал, дрался и издевался над малышами. Наступила зима, выпал снег. В стороне Ленинграда время от времени слышался гул артиллерийской канонады. Вывесили на большом листе приказ ортскоменданта. Вверху был изображен черный германский орел, держащий в когтистых лапах свастику в лавровом венке. Текст делился на две части. На одной немецкий текст, на другой – русский. Предписывалось в недельный срок всему гражданскому населению пройти регистрацию в Вырице на бирже труда. Все мужчины от 14 до 75 лет, женщины от 15 до 65 были обязаны работать. За неявку на регистрацию, за уклонение от работы – расстрел. Мы зарегистрировались. Немецким часовым было скучно стоять, и, возможно, поэтому они стреляли собак, кошек и ворон. Это тоже было нашей едой. Мальчики с санками ездили по улицам и подбирали убитых животных. Наша семья съела за зиму 1941-1942 годов 17 собак и кошек и 1 ворону. Летом 1942 года ели лягушек, мох, лишайники, лебеду и тому подобное. Многие умирали. Дедушка все слабел. Он умер 17 февраля 1942 года. Умер у нас на руках. Мы с бабушкой стояли на коленях у его кровати и просили прощения, что ничем не могли помочь. Дедушку обмыли, надели на него чистую рубаху. На другой день мы вдвоем с бабушкой на детских саночках повезли гроб по шоссе на кладбище, которое было примерно в 4-5 километрах. Был ясный морозный день, и немецкие солдаты, глядя на нас, почему-то смеялись. Надо работать Мне исполнилось 14 лет. Надо было идти работать. Бабушкина знакомая учительница немецкого языка приняла меня в бригаду дровоколов-рабочих в пекарню испанской фашистской голубой дивизии. Полевые хлебопечные машины стояли на колесах в большом сарае. Для них нужно было колунами раскалывать метровые кругляши на поленья, как для печки. Дровоколов мужчин и мальчиков из местных жителей было человек четырнадцать. Учительница была бригадиром. Иногда она сидела в кресле на солнышке и надзирала за нами, но большей частью отсиживалась в теплой комнате, а за нами надзирал ее внук, щекастый откормленный мальчишка-шестиклассник. Был еще тот стервец. Орал на всех, заставляя работать беспрерывно, невзирая на то, кто перед ним, мальчик или старик. Работали по 14 часов в день с двумя перерывами на обед по полчаса, то есть все пятнадцать часов. Выходной был один – воскресенье. В субботу после последнего часа работы выдавали паек: буханку хлеба, 1,2 кг, испеченного специально для русских. Если пекарь ронял тесто на пол или что-то пригорало, то вот из этого для нас и пекли хлеб с большой добавкой опилок. Кроме того, выдавали 100 граммов мяса, часто это была просто кость с жилами, 100 граммов чая из листьев брусники, 100 граммов риса, пшена, гречки или перловки, 50 граммов сахара, часто заменяемого сахарином в таблетках, 100 граммов фасоли или гороха, то есть примерно в целом 2 кг продуктов на 7 дней. В конце декабря 1941 года в Вырице возник рынок. Наши деньги тоже были в ходу, 10 рублей приравнивались к 1 оккупационной марке. Цены были такие: 1 стакан горелой соли – 200 рублей, буханка хлеба – 500 рублей. Через месяц меня с этой работы выгнали, пришлось идти на биржу труда. Начались беспрерывные пересылки с одной работы на другую. Вставал в 6 утра и бежал за несколько километров на сборный пункт, куда сходилось несколько тысяч человек. В 7 часов нас строили, и нарядчики бегали вдоль рядов, выкрикивая фамилии. Затем группы по 20-30 человек под конвоем 2-6 солдат отправлялись на работу, если далеко, то на грузовиках. В каменоломню, на песчаный карьер, ремонт дорог, лесоповал, ремонт домов. Самое тяжелое было на лесоповале. Сваливать, очищать и выносить на дорогу стволы елей, сосен, берез. Один раз были в лесу под Тосно, где проходили бои в 1941 году. Хотя немцы гоняли туда бригады из взрослых мужчин убирать и закапывать трупы убитых, но всех, конечно же, они захоронить не смогли. Однажды я наткнулся на убитого красноармейца. Он лежал на спине, одна нога подогнута, руки раскинуты, а часть черепа срезана осколком снаряда, и лица уже не было, голые кости. В каменоломне было тоже не очень. Возили куда-то под Сиверскую, километров за 15-17. Однажды за нами вечером не пришел грузовик, и возвращаться пришлось пешком. Уже около Вырицы один старик, несший на плече кувалду, упал. Подошли к нему, а он умер. Трудовой лагерь О вшах до войны мы и не слышали, а тут они стали обычными в каждой семье. Появились, когда мы прятались от бомбежек по бункерам. И вывести их никак не удавалось. Тем более что в 1942 году немцы стали выгонять нас с дач в сараи. Дачи стали занимать солдаты, которых вывозили на отдых из-под Ленинграда. В 1942 году открылись в Вырице книжный магазин и кинотеатр. В книжном были плакаты, воспевавшие победы гитлеровцев и якобы «освобождение русского народа от власти большевиков и НКВД и ГПУ». Когда шли на работу, то по нам нередко стреляли немецкие часовые, стоявшие у дач, где располагались воинские части. Стреляли для развлечения, со скуки, потому что никого не убили и не ранили, а веселились, когда мальчишки падали на землю или в канавы. По мне тоже два раза стреляли. На нашей даче теперь почти постоянно жили немцы, а мы с бабушкой жили в сарае-времянке. На калитке квартирьеры прибили дощечку «Вилла Зонненшайн» (вилла «Солнечный день») и не очень верили, что в таком доме с таким садом жили два простых престарелых человека. А летом приезжали жить простые служащие. Некоторые знали русский язык, я совершенствовал свои школьные знания и основу, заложенную когда-то гувернанткой-бонной, и к сорок третьему году уже мог сносно говорить и понимать по-немецки. Это помогало жить. Когда работал на карьерах и ремонте дорог, конвой часто ставил меня костровым, и солдаты расспрашивали о жизни в России, о которой даже взрослые немцы имели очень смутное представление. Квартиранты, да и конвой, иногда от своего пайка отрезали кусок хлеба. Правда, все это были рядовые или ефрейторы, оберефрейторы, гаупт- и штабс-ефрейторы. Унтер-офицеры и фельдфебели беседовали очень редко. А вот испанцы проявляли интерес только к нашему имуществу – были настоящие воры, так и стремились что-нибудь стащить. И это всех нас сначала удивляло. Свежи еще были воспоминания о республиканцах, детях испанцев, приезжавших в Ленинград. Потом мы поняли, что голубая дивизия была собрана отнюдь не из лучших людей Испании. В сентябре 1943 года я получил повестку. До этого уже несколько раз группы юношей и девушек забирали в трудовые лагеря и говорили, что отправляют на работу в Германию. И вот настал мой черед. Пришел. Биржа труда была в Вырице, за вокзалом. Народа – тьма. Шум, крик. Нарядчики бегают, орут, выкрикивают фамилии. Попал в группу парней от 15 до 25 лет. Построили, повели и привели в лагерь, который был на второй платформе, километрах в 1,5-2 от нашей дачи. Биржа находилась за 6 км. Повели в каптерку, выдали ношеную парадную суконную и рабочую хлопчатобумажную форму, белье. Погоны и знаки отличия с формы были спороты. Жили в землянках по 8-12 человек, спали на нарах. Днем под вооруженным немецким конвоем ходили на дорожные работы. С восьми вечера было свободное время, и можно было, поднырнув под проволоку, сбегать домой. У нас остались гражданские паспорта-аусвайсы. Бабушка очень радовалась, что я прибегал домой. В одну ночь нас подняли. Все было ярко освещено прожекторами, выходили землянка за землянкой на шоссе и становились в колонну. Впереди и сзади стояли бронетранспортеры с прожекторами и пулеметами, направленными на людей. С обеих сторон шоссе через 10-15 метров стояли пулеметчики с немецкими овчарками на поводках. Когда весь лагерь, около тысячи человек, был построен, по рупору объявили, что нас отправляют на службу Великой Германии. Путь на запад На станции Вырица уже стоял товарный поезд с вагонами-скреперами. Эти вагоны имели высокие железные борта, в середине двустворчатая железная дверь, в которую мы и залезали. Верх открытый, по краям сделаны деревянные и треугольные сиденья. На трех сидели автоматчики, на четвертом – пулеметчик с ручным пулеметом. Мы садились на пол по 90 человек в вагон. Вставать запрещалось. И повезли. Куда – никто не знал. К утру нас привезли в Гатчину. В огромных грузовиках прибыли в Красное Село. Посредине его, на главной площади, был наш новый лагерь, уже огражденный колючей проволокой. Неподалеку было огромное кладбище немецких солдат с березовыми крестами. В Вырице такие кладбища тянулись в 1-2 линии вдоль дороги на Сиверскую. Нас построили с вещами, и по рядам стали ходить унтер-офицеры. Меня и еще одного парня, Андрея, забрал к себе унтер-офицер из 13-й роты 422 полка 126 пехотной дивизии вермахта, посадил в повозку с огромными колесами синего цвета, и мы поехали в небольшой поселок, где стоял обоз этой части. В первый же вечер я прогулялся по уже убранному картофельному полю. А утром похолодел, увидев, что оно огорожено тонкой проволокой с надписями «Ахтунг! Минен». Кругом были сплошные минные поля из пехотных и противотанковых мин, похожих на зеленые плоские кастрюли, прикрытых сверху картофельной ботвой. Минные поля, как потом мы видели, были буквально всюду. Нам с Андреем выдали солдатские книжки и «смертные медальоны» – плоские алюминиевые пластинки, которые помещались на шею на шнурке. Наши гражданские паспорта нам тоже оставили и сказали, что мы считаемся «добровольно мобилизованными». Работали на кухне, заготавливали дрова, грузили и разгружали фуры, ухаживали за лошадьми и ездили на них, перевозили сено, солому и другой фураж. В каждую поездку нас сопровождал солдат-конвоир с винтовкой. Бабушке написал 4 письма в «треугольничках», но ответа не было. Как потом оказалось, ее тоже забрали в лагерь для старых людей и увезли в Литву, где отдали на работу на хутор богатому литовскому помещику. Среди немецких солдат далеко не все были немцы, часть обозников была из Данцига, Бельгии, Австрии. Лучше всех ко мне относился бельгиец из Амстердама Лео Ноэль, толстый, немного неуклюжий, нередко делившийся со мной конфетами или сахаром. Я отдавал ему часто сигареты, так как никогда не курил. Ему было лет 40, он немного рассказывал о своей семье, о гражданской жизни. В конце войны ему снарядом оторвало обе ноги. Единственный, кто ко всем русским кипел постоянной жгучей ненавистью, был шустрый, худой, маленького роста брюнет Карл Эльц из Эльзаса. У него на фронте убили брата. В конце войны он погиб от осколков снаряда. Как-то чистили снег – дорожку к землянкам. Вдруг остановилась машина, и вышел немецкий генерал. Посмотрел на нас, подошел и вдруг спросил меня: «Вифиль альт бист ди, юнге?» (Сколько тебе лет, парень?). — «Зехцейн, херр генераль» (Шестнадцать, господин генерал). – «Фордамте криг» (Проклятая война)... и уехал. Видимо, принял меня за немца. Немцы чувствовали, что скоро их от Ленинграда погонят, и готовили заранее себе места дислокаций в Эстонии, за Нарвой. Время от времени из обозов они отправляли туда по 2-3 фуры с картошкой, сеном и соломой. Вот в такую поездку выпало готовиться и мне. Уже загрузили фуры, и тут началось наступление наших войск. Кажется, это было 13 или 14 января 1944 года. Часов в 9 утра вдруг раздался грохот. Стреляли наши орудия. Немцы быстро загрузили фуры, и весь обоз стал уходить по шоссе в сторону Эстонии. «Не сдохли у немцев» Далее был долгий и трудный путь по дорогам Эстонии, затем через Псков в Латвию. Там и застала Кирилла Седых капитуляция Германии. Но конец войны стал для него лишь началом новых испытаний. Вскоре после капитуляции, 8 мая 1945 года, обер-фельдфебель, наш самый большой начальник, объявил, что люди могут идти куда хотят. Что все склады открыты. И можно брать кто что хочет. Месяц после капитуляции я работал военным переводчиком в советской армии. Жил в казарме, носил форму без знаков различия. Переводил документы. Принимал участие в допросах немецких офицеров. Через месяц меня переодели. И в лагерь, на этап. Вскоре оказался в проверочно-фильтрационном лагере, в Москве. Там сказали, что наша вина состоит в том, что мы не сдохли у немцев. В лагере у меня украли документы, метрику, немецкий гражданский паспорт. Из Москвы увозили в теплушках с решетками. Ехали четыре дня. Нижний Новгород, Киров, Котлас, Ухта... На станциях давали кипяток, хлеб. Думали, что везут убивать. Привезли в поселок Дежнево. Это было весной – 26 апреля 1946 года... Публикацию подготовили
Нина ЛИСЕВИЧ,
Татьяна ФИЛИППОВА, сотрудники архива
Коми научного центра УрО РАН. Мальчишки на оккупированных территориях. Они провинились перед Родиной тем, что вынуждены были, чтобы выжить, ходить в школу и работать
на оккупантов. Фото victory.rusarchives.ru. Ученики Кирилла Федоровича и не догадывались, какая нелегкая судьба выпала на долю их учителя. 1983 г. Фото Степана Губского. |
Торговый дом Коми появится в Северной столице 
