| Из первых уст |
13 марта 2014 года |
Станислав Торлопов: "Истина открывается не сразу"
Как мы уже сообщали, в Национальной галерее РК открылась выставка Станислава Торлопова «Ветер дальних странствий».
В экспозиции представлено огромное количество картин, созданных живописцем на протяжении долгого творческого пути. О творчестве одного из самых значительных художников республики рассказывает и недавно изданный альбом. А много любопытного о самом народном художнике России Станиславе Анфимовиче Торлопове вы узнаете из сегодняшней беседы. – Станислав Анфимович, Вы родились в Москве, где Ваши родители учились на курсах. Детство и юность прошли в Сыктывкаре, затем – Костромское художественное училище. Почему все-таки Кострома? Ведь известно, что для родившихся в Москве формально или неформально, но всегда было некое послабление при поступлении? – В Кострому я поехал по наводке нашего мэтра, живописца Николая Александровича Лемзакова, который несколько лет жил и работал в этом городе. Он рассудил здраво: в Москве, говорит, большой конкурс, а у тебя есть способности, дар, желание писать. Вот провалишься, а там семь человек на место, да и забросишь это дело, остынешь. А в Костроме очень хорошее училище, его первый директор, он же основатель училища, Николай Павлович Шлейн был из числа поздних передвижников наряду с Репиным, Шишкиным, Куинджи. Шлейн заложил крепкий фундамент, в училище был очень серьезный уровень преподавания, несмотря на то, что оно было художественно-педагогическим, то есть готовило учителей рисования и черчения для средней школы. – Не слишком, наверное, хлебное время было для провинциального студенчества? – Студенты за счет хлеба выживали, в столовой он в те годы был бесплатный. А так, помню, щи – вода с капустой – стоили две копейки, чай –полкопейки. Потом, общежития в училище не было, мы на частных квартирах обитали, хозяйки сердобольные нет-нет да и поднесут тарелочку супа или сахарку в твой кипяток подкинут. Да и подрабатывали все. То на Волге мы баржи разгружали с арбузами, то схемы производства чертили на пивзаводе, и нас попутно пивом угощали. Я первый свой обед в Костроме хорошо помню. Приехал в выходные, училище закрыто. Пошел на рынок и в первый раз увидел помидор – экзотика, так захотелось! Купил стакан молока, кто-то меня хлебом угостил, и вот эту помидорину съел. Вкусно. И еще помню: кто-нибудь из студентов купит булку хлеба или батон нарезной, и сколько он удержит в кулаке – все его. А остальное... Товарищи налетали, как воробьи, откусывали, отщипывали, отламывали. И никто ни на кого не обижался, все были голодны и делились друг с дружкой. – А на Север почему вернулись? Могли ведь и остаться, закрепиться. Все-таки Волга, Левитан, художники, дух передвижничества… – Совершенно не хотел остаться, хотя с распределением было строго, и я был обязан отработать преподавателем, куда пошлют. Но заранее смекнул, написал Валентину Викторовичу Полякову письмо с просьбой сделать мне вызов на художественный фонд в Сыктывкаре. Тогда еще союза художников не было, а было товарищество художников с крепкой производственной базой. На черный хлеб заработать можно было, да и во Дворце пионеров я вел кружок, даже Шура Куликова, известный ныне художник, ходила ко мне заниматься. А распределись я учителем – стал бы писать, нет – не известно. – Поляков ведь, собственно, и поставил Вас на крыло как художника? – Мои родители были хорошо знакомы с Валентином Викторовичем, вся интеллигенция тогда варилась в одной куче, он читал лекции в театре, а моя мать занималась культпросветработой. Показала как-то ему мои рисунки, он пригласил меня в изокружок. Первый успех? По-моему, в «Правде Севера» был снимок и подпись типа того, что шестиклассник занимается в местном кружке и на всесоюзной выставке в Москве он получил грамоту и огромную библиотеку по изобразительному искусству. Имя, помню, в той заметке перепутали, был, я кажется, Вячеславом. – Множество Ваших работ посвящено геологам. Как же судьба связала Вас с геологией? – Действительно, судьба. Дом, в котором нам с мамой дали комнатушку, принадлежал Коми филиалу Академии наук. Старый такой, деревянный дом, который наверняка нынешние «академики» помнят. До этого мы долго скитались, снимали жилье, у нас не было своего угла. В этом доме жили все геологи, и каждое лето я наблюдал их сборы в поле. Геологи брали с собой своих детей, которым я отчаянно завидовал, ведь я так мечтал о романтическом путешествии по горам, лесам. Но кто я был рядом с ними, так, человек – сбоку припека, да и никто из знакомых там не работал, чтобы словечко за меня замолвить. А они возвращались из экспедиций загорелые, почерневшие, и казалось мне, что мечте никогда не суждено сбыться. Это были настоящие люди, те, с которыми, извините за пафос, ходят в разведку. Вспоминаю своего соседа по дому Василия Чалышева. Для меня это образец, эталон геолога. Поистине неистовый, самоотверженный и в науке, и в жизни человек. Надо было видеть, как он, лишенный уже обеих ног, каждое утро буквально выползал на работу. В 1959 году уже после училища я впервые нанялся полевым сезонным рабочим в экспедицию с Марком Вениаминовичем Фишманом. Дальше – больше, потом мне воркутинский художник Яков Вундер, с семейством которого я был хорошо знаком, подсказал, что в воркутинской геологоразведке более широкая производственная часть, там есть взрывники, взрывчатка, а значит, склад, который кто-то должен охранять. Завхозы нужны. У Вундера, как вы знаете, была трагичная судьба. Он не был геологом, но всю жизнь посвятил геологии, работая фотографом в воркутинской геологоразведке. И погиб на порожистом Кажыме, возвращаясь в лагерь. В первую экспедицию с воркутинцами я устроился завхозом. Ухо надо было держать востро, там же зеков бывших в разнорабочих полно. Они обычно нанимались, чтобы скоротать летний сезон подальше от обрыдшей им городской прозы. Им украсть – плевое дело, сунул руку под палатку, и делов. Однажды у меня такая по осени недостача случилась! Стали баланс подводить, помню, вычли из зарплаты все, что можно было. – Днем Вы работали. А когда писали? По ночам? – Да, на первых порах тот же Фишман и другие были недовольны: работа стоит, породу надо колоть, а у тебя, дескать, баловство какое-то. Потом уже все поняли, что это не блажь. Да я и трудился добросовестно: пока породу не расколю, посуду не вымою… Геологи, бывало, поужинают, в карты на ночь режутся, а я все чашки, ложки, котелки перемою, и пошел писать. Хотя и вставать надо было в 4 утра – дров заготовить, кашу сварить. У геологов – в шесть подъем. Физически я был сильным, занимался в лыжной секции, много ходил, ноги были крепкие, да и сон меня не валил. А когда писал, то вообще открывалось второе дыхание. – В своих дневниках Вы проводите любопытные аналогии между работой геологов и художника... – Могу повторить. Общность, некое родство наших профессий – поиск. Геологу истину чаще подсказывают выходы коренных пород – обнажения. Но бывает, что истина не открывается долго, пока не случится «однажды». Логика, анализ, опыт, случай – все это факторы успеха. Так и у художника – истина не откроется до тех пор, пока не найдешь ее коренные проявления под жизненной шелухой. – А как на художника реагировали тундровики, местное население? – Доброжелательно, хотя поначалу всегда несколько настороженно: что за человек бродит в тундре, кто такой? С Воркуты зеков много было, бандитов много, а в чумах одни женщины, мужики со стадами кочуют. Собак много, сворой несутся на тебя, кажется, разорвут сейчас. Но на самом деле незлобливые лайки эти. И умные, людей распознают. Еще помню, в тундре разговорился с одной ижемкой, из оленеводов. А дело было на Оби, деревня Мужи. Спросил, что же вы, коми, уехали на Объ? Она мне ответила, это, дескать, вы – коми, а мы – зыряне. Начал ее рисовать – ершится: зачем забираешь мою душу, ведь что ты за человек – плохой ли, хороший, не известно пока. Но я тайком, пока она занималась своей лялькой да костерком, делал рисуночек. – У Вас есть потрясающие полотна, где много белого. Разного белого. Понятно, что Север, тундра, снега. И все же, похоже, это Ваш особый стиль – белое на белом? – Обожаю белый цвет. Даже на эту выставку я хотел сделать отдельный «белый» зал. Но не случилось, хотя были выставлены отдельные работы: «Красная палатка», «И падал белый снег». Да, я очень люблю оттенки белого. Вот «Белое утро». Помню историю эту. Мы стояли палаткой на озере Щучьем, это истоки Усы. Тундра была как всегда в эту пору – мокрая, гнилая, слякотная, мрачная, уныло-черно-рыже-серая. Утром проснулся, палатку раздвинул: о господи, не мерещится ли? Глаза слепит белое. За ночь выпал снег, свежий-свежий, засыпало кусты, горы, озеро подтянуло льдом. У нарт возятся «белые» оленеводы. В Доме творчества как-то Валентин Михайлович Сидоров – председатель Союза художников России – смотрел, смотрел и говорит: «Хорошая картина, но что там у тебя оленеводы делают, странные какие-то позы, собаки крутятся…» Объясняю: «Валентин Михайлович, они только что зарезали оленя и пьют сырую кровь». Отчетливо помню: когда я в это белое утро к ним подошел, у молодого оленевода и руки, и лицо были красными от крови. И глаза блестели безумные, и рот был до ушей. Еще поразило, как женщина ножом легко разрубала вдоль тяжелую оленью бедренную кость и «выпивала» ее содержимое, мозг. Люди занимались своим привычным делом, а я попросту переносил это на холст. Таких эпизодов, которые казались нам экзотикой, много было. – С удовольствием прочитала Ваши «Вьетнамские дневники». У Вас, несомненно, дар сочинителя. Но как Вы попали во Вьетнам? Там ведь в то время война еще не закончилась... – Да, с путешествиями мне повезло, художники в советское время вообще часто выезжали в дружественные страны. С другой стороны, меня никто не спрашивал, куда бы мне было интересно. Предлагают Румынию, Болгарию, значит, едешь туда. А мне бы, конечно, хотелось в Норвегию, Исландию, Финляндию, хотелось прикоснуться к «другому» Северу. В 1974 году по решению комиссии Союза художников мне предложили поехать в дружественный нам Вьетнам. Официально – в качестве сопровождающего выставку работ советских художников. А неофициально – поработать. Конечно, волнений было немало, ведь целый месяц мне предстояло жить в чужой стране. – В Союзе художников Вас наверняка инструктировали, как себя вести? – В Москве никаких особых бесед не было, хотя, может, кто-то «в штатском» при разговорах и присутствовал. Никаких инструкций тоже не было. Это уже там, во Вьетнаме, меня инструктировал мой гид Май – вьетнамец, окончивший МГУ. По-русски он говорил лучше любого русского. Еще какие-то люди все время были рядом, но это, скорее, для моей же безопасности. Однажды Маю крепко за меня перепало за недосмотр. Я увидел необычный залив, горки, рыбацкие сети, одним словом, красивый мотив. Взял этюдник на плечо, пошел выбирать место, а Май исчез по каким-то своим делам. Нашел я место, но не успел этюдник поставить, как примчался наш советский газик с кучей вооруженных вьетнамцев. Окружили меня, что-то лопочут, на этюдник показывают. Оказывается, этот странный «ящик» и вызвал у них подозрение. Вьетнамские художники понятия не имеют об этюдниках, они пишут на коленке или просто положив лист на землю. В той истории все обошлось, я вовремя вспомнил фразу по-вьетнамски, которой меня обучил Май: «Я есть советский художник». Но Май еще долго имел бледный вид, влетело ему. Выводов, правда, особых он не сделал. Однажды я пожаловался ему: слушай, ты уходишь, а мне очень мешают работать ребятишки, кольцом меня окружают, под этюдник заглядывают, в краски пальчиками тычут. Ну не скажешь же им «брысь!», не хочется выглядеть злым дядькой. На следующий день прихожу на то же место, работаю. И никто меня не дергает, наоборот, стоят дети поодаль, смотрят как-то косо, недобро. Май мне потом говорит: «Я им сказал, что ты – янки». Ну что с ним было делать? – Представляю, Вьетнам, буйство красок – тем более для «северного» художника… – Во второй поездке, а я дважды был во Вьетнаме, была представитель из Союза, востоковед. Она все смотрела, как я работаю, и долго не решалась сказать. Но сказала все же: «Станислав, я понимаю, ты северянин. Но ты же на Востоке, ты же в Азии, а у тебя все равно колорит северный. Ты и здесь Север пишешь…» Но что поделаешь, я люблю полутона, поэтому пишу бледный, пепельно-зеленый залив, пепельно-серые скалы в дымке… У вьетнамских художников, кстати, тоже свой подход. Голубое небо они пишут желтым, а желтый песок – красным. Видят одно, а пишут другое, это в их традиции. – Наверняка повсюду были следы войны… – Да, я все это описал в дневниках. В Ханойском зоопарке, например, увидел зарешеченного «лютого зверя» – американский самолет «фантом». Его сбили прямо над территорией зоопарка. В Хонгае я видел огромное количество воронок, город очень сильно пострадал от бомб. Еще помню, как я писал портрет зенитчика. Мы подъехали к каким-то сопкам, и Май мне несколько раз повторил, что я должен идти вот за этим сопровождающим нас человеком – строго след в след. След в след. И шли они таким хитрым серпантином: два шага влево, три назад, пять вперед. Кругом еще были мины. В качестве «натуры» мне подготовили целый зенитный расчет у орудия. Долго мне пришлось их убеждать, что я не фотограф, что сделать такую работу за 2-3 часа просто невозможно. Остановились на том, что буду писать командира. Ожидал увидеть бывалого солдата, а увидел совсем молодого парня лет 23-24. Пока писал, была объявлена тревога, и не учебная. – Вы рассказывали, какое впечатление произвел на Вас Тихий океан, порт, сочетание больших современных судов и маленьких джонок, «чьи паруса, как бабочки». Но в душе, думаю, Вам ближе северные океаны и моря. Наверное, вы единственный художник в республике, которому довелось писать белого медведя с натуры, эта работа хранится в фондах галереи… – Точно, единственный! Мы с художником Василием Курановым ездили с пограничниками в Амдерму. Стояли на берегу Карского моря, наблюдали, как ветер гонит льдины к берегу. И увидели белого медведя, который гулял по льдине. Испугаться мы не успели, но я его не только зарисовал, но и успел сфотографировать. Помню, меня еще его невозмутимость поразила. Собаки в поселке учуяли зверя, ринулись вниз по склону с диким воем, а ему хоть бы что, даже ухом не повел. – В 2009 году в российской прессе прошла информация об экстренном закрытии полярной метео-станции имени Е.К.Федорова на острове Вайгач. В позапрошлом году станцию расконсервировали. На выставке многие посетители, глядя на Ваше полотно «Творения неба и земли», спорили, что это за огромный белый купол под луной. Вы писали картину еще в суровое советское время. Вам не ставили за это «на вид»? Все-таки стратегический объект, хотя и, безусловно, очень красивый. – На Вайгаче, помню, один погранец пришел к нам в избу, увидел сохнущие картины, на стену приколотые, начал воспитывать: это нельзя писать, это нельзя… Имею, дескать, право конфисковать. Я ему говорю: «Лейтенант, поверни голову, сколько кораблей идет через пролив Югорский Шар – караваны. Норвежцы, финны, англичане… Да пока я один холст пишу, они со своей техникой тысячу снимков сделают всего, что им угодно». А купол этот мы поначалу за луну приняли. Плыли вокруг Вайгача на баркасе, видим – луна висит на кромке. Красиво. Но что за чудо? Десять минут плывем, пятнадцать, полчаса, а она все на месте. Когда через час доплыли до мыса, стало ясно, что это за «луна». Станция космического наблюдения за спутниками: купол, сотканный из белых пластиковых сегментов, защищает сверхчувствительную аппаратуру. – Станислав Анфимович, какие события в жизни Вы бы отнесли к самым знаковым? Осмелюсь предположить, что присуждение звания народного художника России? – Скорее, другое. Ну, конечно, то, что мою картину «Лето на Пай-Хое» после выставки в Манеже приобрела Третьяковская галерея. Много знаковых встреч было с мэтрами, которые не просто относились ко мне благосклонно, но могли и что-то дельное посоветовать. Тот же Сидоров, Зверьков, братья Ткачевы, Гелий Коржев и многие другие. И вот еще действительно знаковое событие, поразившее на всю жизнь. В газете «Известия» был опубликован список претендентов, выдвинутых на соискание государственной премии имени Репина в области изобразительного искусства. И я прочитал свое имя рядом с именем Аркадия Александровича Пластова – великого художника крестьянской России. Шолохов и Пластов – два имени, прославивших Дон. К сожалению, в кандидаты на премию его выдвигали уже посмертно. А я до сих пор трепетно переживаю факт, что оказался рядом с такой величиной... Марина ЩЕРБИНИНА. Фото Дмитрия НАПАЛКОВА и из личного архива С.ТОРЛОПОВА. Станислав Анфимович Торлопов родился в 1936 году в Москве. Окончил Костромское художественное училище. С 1962 года – постоянный участник зональных, региональных и всесоюзных выставок. В 1959 и 1963 годах совершил поездки на Полярный Урал, с этого времени Север становится главной темой художника. Народный художник России, заслуженный художник РСФСР. Отец троих сыновей, двое пошли по его стопам. Геологу истину чаще подсказывают выходы коренных пород – обнажения. Но бывает, что истина не открывается долго, пока не случится «однажды». Логика, анализ, опыт, случай – все это факторы успеха. Так и у художника – истина не откроется до тех пор, пока не найдешь ее коренные проявления под жизненной шелухой. |
Игорь Бобков: "В Коми те же проблемы, что и по всей стране" 
