| Из первых уст |
4 июля 2013 года |
Анатолий Копотин: "Годы затворничества научили меня многому..."
В последние годы народный художник Коми Анатолий Васильевич Копотин исчез из вида. Говорили, что он болен, не может передвигаться. Звонить ему тоже было бесполезно: видя незнакомые номера, художник не отвечает. К счастью, все изменилось: на выставку Юрия Филипповского, прошедшую в мае нынешнего года, Анатолий Копотин пришел без трости. Красивый, элегантный, помолодевший. Многие были искренне рады видеть его, будто вышедшего из небытия. А мы в свою очередь попросили его о встрече, чтобы узнать, что произошло и как жил один из сильнейших художников республики все эти годы? – Анатолий Васильевич, до сего дня в последний, или, как говорят, «в крайний», раз Вас можно было увидеть на Вашей персональной юбилейной выставке в 2009 году. По всему было видно, что стоять на ногах Вам стоило больших усилий, да и чего там, многие знали, что Вам тяжело передвигаться. Случилось чудо? – Скажу откровенно: порой из-за своей болезни я был в таком отчаянии, что если бы не краски – давно ушел бы из этого мира. Пять лет я не выходил из мастерской, передвигаться от картины к картине практически на коленях стоило неимоверных усилий. Наступить на ступню было попросту невозможно – острая, нечеловеческая боль могла повергнуть в бессознательное состояние. В какой-то момент я, правда, сообразил: есть же такие офисные стулья – на колесиках. И почему не догадался раньше? Позвонил супруге, она приобрела такой чудо-стул, жить стало легче. К своей персонально-юбилейной выставке я закончил два больших полотна: «Встреча Алексия II в Усть-Выми в день празднования успения Стефана Пермского» и «Весенним днем в местечке Париж г.Сыктывкара». Да, спасали краски, друзья и... водка. Устанешь, выпьешь, поработаешь, и жизнь кажется по-прежнему осмысленной и радостной. Хотя был период, когда повода для оптимизма не было вовсе. Меня ведь пересмотрели десятки хирургов, никто не осмеливался на операцию. Один даже сказал: доживайте как есть. Как есть?! Но мне было только 60 лет, и я хотел не доживать, а жить: ездить на пленэры, выходить на этюды, общаться с друзьями. Жить! И не на коляске. Так вот и случилось, что в самый момент отчаяния судьба подарила мне замечательных врачей, поставивших меня на ноги. Один из них – заведующий отделением травматологии республиканской больницы Наил Нурисламович Муракаев сделал мне операции, когда я, будучи уже практически не ходячим, дважды умудрился упасть в мастерской, получив переломы бедер. Второй – звезда хирургии, заведующий отделением ортопедии Василий Владимирович Иевлев, который просто сотворил чудо. Применив какой-то свой метод в операции, он заставил ходить уже давно не работающие мои ноги. Он мне сказал, что я буду бегать. Представьте, человеку в моем положении такое услышать! Потом было несколько операций в течение трех лет, во время которых надо мной дышал еще один «бог» – анестезиолог Станислав Павлович Григорьев. Тоже потрясающий человек – общительный, разговорчивый. Я видел, как, услышав его голос, больные ждали, когда же он заглянет в палату. Станислав Павлович – пока единственный из этих трех дорогих мне людей, портрет которого я успел написать. – В большинстве герои Ваших полотен – обычные деревенские люди. Похоже, деревенское детство осталось в Вас навсегда? – Да, я родился в деревне Демидово Вологодской области, которую затопили, когда мне было 11 лет, в 1961 году, когда строили Череповецкую ГРЭС. – Это было трагедией для Вас и Ваших земляков? – Я не помню ощущения трагедии, и переезд в Череповец воспринимал с радостью. А от деревни остались самые светлые воспоминания: сенокос, грабли, утреннее солнце, запах дождя. В нашей избе столовался пастух, и мы часто вместо него бегали пасти коров. Все это я очень хорошо помню. Но к крестьянскому труду, к земле я так и не прикипел. Видно, на роду было написано другое – стать художником. Хотя по логике я, наверное, мог продолжить крестьянскую ветвь. Мой дед Кирилл был крестьянином, содержал кирпичный завод, имел 12 лошадей. Семья была большая – 12 детей, все были приучены к труду. В 1937 году деда и его старшего сына сослали куда-то на север, их пыталась потом разыскать моя тетя Настя, но ей пришла бумага, что ее отец реабилитирован, но в живых его уже нет. Так вот, наброски я начал рисовать очень рано, еще в первом классе – под вышивку. У нас не было уроков труда, вместо этого мы учились вышивать. Да и моя матушка была лучшей вышивальщицей в районе. Кстати, впоследствии любимыми моими моделями для полотен стали жители села Аныб Усть-Куломского района, в которое я выезжал со студентами, когда преподавал в республиканском колледже культуры. Кстати, уговорить непоседливых коми старушек позировать было весьма непросто… – К этому мы еще вернемся, а когда все-таки пришло осознание: буду художником? – Это было в пятом классе. Ко Дню Победы объявили конкурс на лучший рисунок, и я нарисовал танкиста. Наверное, в моем детском восприятии танк ассоциировался с трактором, а мой отец до войны работал на тракторе. За рисунок я получил первую премию, на которую купил альбом и краски. Слава небу, что ни матушка, ни отец ни в чем никогда не препятствовали детям. Но мне повезло дважды: в художественной студии, куда я попал после этой победы, моим наставником была чудесная женщина – Ангелина Анатольевна, которая в свое время училась у Петрова-Водкина. – Судя по портрету Вашего отца, он прошел войну? – Да, мой отец – Василий Кириллович прошел войну, был в плену. Но никогда ничего не рассказывал ни о войне, ни о плене, хотя и было видно, что эта рана в нем кровоточила всегда. Военные фильмы он смотреть не любил, говорил, что все это полное вранье. Отсюда, наверное, и у меня нелюбовь к художественным фильмам, да и вообще к современному телевидению. Я смотрю только документальные фильмы и еще обожаю передачи по телеканалу «Культура» о художниках. – Когда Вы определились, что будете портретистом, почему пошли именно по этой стезе? – Не задумывался, всегда знал, что буду писать портреты и жанровые картины. Возможно, этому помог еще один успех: на первом курсе я написал портрет друга, получилось очень удачно. Даже в детстве, когда мы студией выходили на пленэры, я рисовал не природу, а своих товарищей, стоявших за этюдниками. Но пейзажи я тоже очень люблю, только за июнь написал 19 этюдов, у меня есть любимое место в Сыктывкаре. Вообще без этюдника я стараюсь не выходить. В свое время я много писал и Ферапонтовский монастырь, и наши храмы. – Вы легко пишете? – Это отдых для души, в то же время работа на пленэре – это сочетание новых красок, возможность найти новый цвет. Тут головы не надо, это игра красками, полет. И ни с чем не сравнимое ощущение, необъяснимое, как любовь. Ну как можно объяснить воздух? Я никогда не расценивал свое главное занятие в жизни как работу и слова этого не люблю. Это счастье мое, радость, баловство, хулиганство. Ты играешь, и люди должны радоваться этой игре. Нет слово «тяжело» в искусстве. Только игра и легкость, я в этом убежден. – Вы окончили Ивановское художественное училище, преподавателей своих вспоминаете? – Конечно, это были очень талантливые люди. Заслуженные учителя РСФСР Серафим Николаевич Троицкий, который вел у нас рисунок на первом курсе, Иван Дмитриевич Калашников – живописец. А Николай Яковлевич Елисейкин? Окончил Академию изящных искусств в Париже. Высокообразованный, интеллектуальный человек, великолепный живописец, с огромным уважением мы к нему относились. Жаль, пил много, выгнали его из училища. – У Вас нет корней в республике, по распределению сюда попали? – Да, я стремился только на Север. Хотя и приглашали работать в Череповец, на «Северсталь», это считалось престижным. Но условия были уж очень не по мне – отсиживать от звонка до звонка. Предлагали и Курск, и Калининград… Училище я окончил на пять «с прилежанием» – так в дипломе написали, это как пять с плюсом. Я был на хорошем счету на курсе, преподаватели прочили мне блестящее будущее, и я готовил себя для станковой живописи. Одним словом, хотел свободы и независимости и подспудно чувствовал, что все это обрету на Севере. В какой-то момент узнал, что в оформительской группе есть два направления в Сыктывкар. Преподаватели мне помогли занять эти места, я позвал Сережу Асташева, с которым мы вместе учились все эти годы, и мы отправились. Сережа устроился работать в сыктывкарский магазин «Юбилейный», я – в горпищеторг. Работал поперек воли, рисовал ценники на колбасу и какую-то финтифлюшку пририсовывал. Оформительство – не мой удел, даже года я не продержался. Потом повезло: меня взяли в СУ-2 художником, у меня появилась первая в жизни мастерская – в Дырносе, на территории кирпичного завода. Там было хорошо, да и оформиловка не затягивала. К тому времени я женился, помыкались мы с супругой по углам, пока наконец не купили часть дома на улице Свободы, возле храма. – А не было желания продолжить образование? – Даже и не думал об этом, хотя многие мои сверстники тогда рванули в престижное Мухинское училище, где готовили крепких художников-дизайнеров. Но мне было за двадцать, и я не хотел растрачивать пыл. – Как в Сыктывкаре Вас приняли местные художники? – Весьма и весьма благосклонно. В 1974 году я впервые показался здесь на выставкоме, услышал много лестных слов в свой адрес, чему был очень удивлен: ни врагов тебе, ни завистников… Юра Борисов, Федор Вдовин, Владислав Мамченко – все, кто был связан с этими днями, оставили самые добрые воспоминания. А в 1975 году в моей жизни произошло значимое событие: первая покупка работ для художественного музея. За 500 рублей, бешеные по тем временам деньги! Это было полным признанием, вот тогда я понял, что на моей улице светофор зажегся зеленым. В Союз художников Коми я вступил в 1977 году. А в 1981 году председатель союза Рем Николаевич Ермолин предложил мне стать главным художником худфонда. Я довел до конца группу – к тому времени я преподавал в колледже культуры – и полностью ушел на «художественные» хлеба. Пока был главным художником, объездил всю республику. У художников в то время была совсем другая жизнь, государство выделяло средства на закупку, мы сразу получали аванс – 25 процентов – на холсты и краски. – Радужная картина, однако с каким сердцем Вы вспоминаете о тех днях, когда после 15 лет председательства в Союзе художников Коми Вас «свергли»? – Да с нормальным сердцем вспоминаю… Накануне этого собрания мы с Генкой Дмитриевым отмечали мой день рождения. Выпили, решили плюнуть и не ходить никуда. А скинуть меня пытались те, кого Рем Ермолин в союз и пускать не хотел, а я принял. Но я никого не виню, это правда, хотя скидывать меня оснований не было. А то, что я засиделся, – да, слишком большой срок. Нет, никакой боли не было, после этого внеочередного собрания мне позвонил Владислав Мамченко: «Анатолий, не обращай внимания, завтра выходи на работу». Кстати, у нас еще «скидывают» мягко, в Череповце, вон, председатель пришел на работу, а дверь открыть не может: братья-художники замок поменяли. Правление из Москвы, правда, вернуло его на место. – Выходит, председатель союза – должность расстрельная? – В каком-то смысле, иногда кому-то хочется крови. С Ремом Ермолиным в свое время так же пытались поступить, Романа Бендерского сняли. Я был, кстати, против его «свержения»: зачем менять коней на переправе, когда на носу выставка «Российский Север?». Роман еще малой кровью отделался, на меня же в суд в свое время подавали, полгода я по следователям ходил, причем с большим трудом – за то, что якобы «продал» Дом художника. Как его можно было продать, это же не моя собственность… Да не хочется все это вспоминать, это даже конфликтом трудно назвать. Повторюсь: я никого не виню – ни за что и зла в сердце не держу. – А Вы изменились… Помнится, лет восемь назад в нашем интервью Вы были более жестким в оценках… – Я слишком долго был затворником, многое понял. Например, то, что в немалой степени относился к жизни поверхностно. Сегодня я жизнь воспринимаю по-другому, в том числе и искусство. Понимаю, чем должен заниматься. Что должен творить только добро и никому не причинять зла. Вот, кажется, простые истины, но я их не просто на словах, а сердцем понимаю. Все стало обостреннее. Вчера я видел, как дети пинали голубя, он уже мертвый был, а они его как мяч пинали. Меня целый день так трясло, работать не мог. К птицам у меня вообще особое отношение. Раньше кормушку на подоконнике держал, так бывало, только мы с Мотькой (друг художника, гигантский черно-белый кот – авт.) появимся у подоконника, они обрушиваются стаей и кота не боятся. Потом, правда, соседи снизу пластик поставили, возмущаться начали, что птицы им на новые стекла гадят. Я стал просто выходить на улицу подкармливать. – Трудно поверить: никаких обид, воспоминаний… – Да, я освободил себя от этой нервотрепки. Никаких. Обиды разъедают душу, а я не хочу жить с изъеденной душой. – Разве художник не должен быть хоть чуточку зубастым? – Нет определений, каким он должен быть. Каков уж есть – с кулаками или без, каждый идет своей дорогой. 1930-е годы, например, были богаты многими замечательными художниками. В их числе были два Александра: Дейнека и Самохвалов. Дейнека отличался напористым, как танк или трактор, характером, вообще слыл настырным человеком. Конечно, его знали больше. Самохвалов был скромен, жил себе негромко в тени своего коллеги. Но создал шедевр, который сегодня знает весь мир, я говорю о «Девушке в футболке». Это я к тому, что для каждого художника придет свое время, зубастый он или не зубастый. А если вы имеете в виду разную там идеологическую шелуху, то у талантливого художника, даже если он портрет Сталина пишет, этой шелухи нет, она отлетает, но остается главное – характер. Века проходят, а характер остается. Приведу пример. Самой знаменитой за пределами Испании картиной величайшего представителя золотого века испанской живописи Диего Веласкеса стал портрет папы Иннокентия Х. Этот правитель прославился тем, что не чурался добывать деньги любыми средствами, во время его папства вымогательство и продажность римской курии достигли крайней степени. Написав портрет папы, Веласкес создал настолько смелый по откровенности образ, что, принимая работу художника, Иннокентий Х воскликнул: «Чересчур правдиво!» – Вы много поездили в своей жизни, многое видели, встречались с разными художниками в других странах, наверняка сравнивали их с русскими живописцами. Сравнение шло в нашу пользу? – К советской, к русской школе всегда и во все времена было огромное внимание. Европейское искусство в целом все же рассчитано на внешний эффект, а русское воздействует на душу. Наше искусство стоит вообще отдельно от всего, и как бы там сегодня наши художники ни косили под Америку, что бы ни говорили о выхолащивании русской школы, она не будет истреблена никогда, ее костяк не так легко сломать. В силу этого за границей к русским художникам всегда был повышенный интерес. Где бы мы ни были – в Польше, Америке, Финляндии, я везде писал этюды, и почти везде меня просили написать портрет. Этюды я оставлял, раздаривал, иногда писал портреты, в Болгарии написал портрет дочки главного художника Ловеча, например. Ко мне обращались какие-то женщины: напишите портрет сына, мужа, дочки… Для Болгарии это была редкость – русский художник, пишущий портреты. – Вам не кажется, что современные художники больше тяготеют к форме, забывая порой о единстве формы и содержания? – Единство формы и содержания – столп реалистической живописи. А голое отношение к форме… Сегодня я бы так сказал: каждый волен заниматься чем хочет. Кто-то рисует цветные чертежи или разукрашивает оглобли. Другие пишут полноценные полотна. Искусство многогранно, время все рассудит. – Вас очень ценил первый Глава республики Юрий Спиридонов. Часто его вспоминаете? – И не забывал никогда, да и сейчас он у меня в первом ряду на одной из больших картин, где изображены освящение и закладка камня на месте будущего храма Стефана Пермского. На этом полотне будет много знаковых людей эпохи. Я часто вспоминаю одну из последних встреч с Юрием Алексеевичем. В 2009 году он пришел ко мне в мастерскую, мы выпили, очень душевно поговорили. Он тогда сказал, что я – последний из могикан… Имел в виду, наверное, из представителей старой школы. – Вы беретесь за любой портрет? Вообще, что должно быть в человеке такого, чтобы Вы сказали: буду писать Ваш портрет… – В свое время по заказу я написал огромное количество портретов – шахтеров, газовиков, передовиков, героев соцтруда. При желании в каждом человеке можно опереться на его особое внутреннее состояние. А бывает, что-то цепляет во внешности человека, и именно это «что-то» я и пытаюсь передать. Порой так странно происходит: годами видишь одно лицо, но оно никак тебя не цепляет. И вдруг – как наваждение, что-то случилось, не важно что: дождь, серьезный разговор в компании или твой герой увидел то, что заставило его испугаться, обрадоваться, удивиться, разозлиться, задуматься… В общем, появилось в его лице нечто, что заставляет тебя взяться за кисть. Каких-то четких критериев на самом деле не существует, ни один художник не скажет, почему он написал те или иные портреты. Это что-то личное. – Сегодня Вам заказывают портреты? – Редко, обычным людям не приходит в голову, что можно прийти к художнику и заказать ему портрет. За последние год-два я сделал лишь несколько портретов на заказ. – Может, цена вопроса отпугивает? – Вряд ли, цену в таких случаях я определяю следующим образом: чтобы не в ущерб вашему бюджету. – Анатолий Васильевич, и все же как простые смертные могут догадаться о том, что можно заказать художнику портрет? Своего сайта в интернете у Вас нет, да и с компьютером Вы не на «ты». Так по-прежнему никто и не занимается продвижением наших художников? – Честно говоря, я очень далек от этого. Да, художникам нужен меценат, но всему, видимо, свое время. Слава небу, что у нас мастерские не отбирают. А то, что произведения художников не покупают частные лица, – нормальная ситуация для этого города. Не покупали и в те времена, когда в Сыктывкаре действовал выставочный зал, а о художниках пеклась искусствовед Галина Анатольевна Самохвалова. Меня другое волнует: чтобы рука не зачерствела, душа не засохла. Сегодня у меня в работе девять картин, это нормально. Никто на них не занимает очереди, но я не ропщу. У меня в жизни есть все, что нужно. А не писать я не могу. По этой причине, наверное, я живу не дома с семьей, а здесь, в мастерской. Ведь здесь, даже если я не пишу, то все равно нахожусь в рабочей ситуации. Сегодня вот думаю написать большое полотно «Проводы русской зимы» и еще одно – многофигурное, где были бы отражены все церковные отцы Русского Севера. Репрессированных, реабилитированных, ныне живущих – всех хочу собрать в одну картину, которая, возможно, будет называться «Святость Севера» или «Святой Север». – Вам нравится творчество наших молодых художников? – Нравится, конечно. Валерия Осташова, Павел Микушев, Юрий Лисовский – талантливые ребята. К сожалению, я был выбит из колеи и многих, возможно, просто не знаю. Пришло другое поколение, но тут я не в силах что-либо сказать. Да, мне не хватает сегодня Мамченко, Добрякова, Вдовина. Но мы все живем в свое время, а после нас что же – не будет художников? Будут и художники, и мастерские, и Союз художников. На выставкоме я с удовольствием смотрел, как работают молодые, помощи они не требуют, главное, наверное, им не мешать, а если можешь помочь – помоги. – Что еще Вас сегодня радует? – С нетерпением жду выставки «Российский Север». Очень хотелось бы пообщаться с художниками, со многими из которых я знаком по поездкам, по общим семинарам, творческим дачам. Во времена СССР была возможность ездить, учиться друг у друга искусству. Я скучаю по тем временам, хотя и очень рад дню сегодняшнему, рад, что пока был затворником, открыл для себя новые грани жизни. Марина Щербинина. Фото Дмитрия Напалкова
и из личного архива художника. Я никогда не расценивал свое главное занятие в жизни как работу и слова этого не люблю. Это счастье мое, радость, баловство, хулиганство. Ты играешь, и люди должны радоваться этой игре. Сегодня я жизнь воспринимаю по-другому, в том числе и искусство. Понимаю, чем должен заниматься. Что должен творить только добро и никому не причинять зла. |
И спорт, и стиль жизни / Валерия Архипова популяризирует фитнес в Коми 
