| Общество |
27 мая 2011 года |
Николай Щербаков: "С Револьтом нас объединял "ген протеста"
По-своему символично, что на прошлой неделе с разницей всего в несколько дней друзья и единомышленники отметили знаменательные даты, связанные с жизнью двух российских ученых и правозащитников, – Андрея Дмитриевича Сахарова и Револьта Ивановича Пименова. Первому исполнилось бы со дня рождения 90 лет, а второму – 80. Мероприятия, приуроченные к этим датам, прошли в Москве. Соратники Р.Пименова почтили его память
на вечере, состоявшемся в стенах МГУ. Одним из организаторов этого вечера стал брат Револьта Ивановича – Николай Иванович Щербаков, москвич, талантливый специалист-медик. При встрече с нашим корреспондентом в Москве он рассказал о своих корнях, об отце, а также о собственной судьбе, которую во многом определила и правозащитная деятельность Револьта Пименова. – Николай Иванович, известно, что Револьт Пименов проявлял большой интерес к истории своего рода. До своей кончины он успел обобщить исторические исследования по родословию, но они так и остались в рукописи, поэтому известны немногим. Откуда ваши корни, кем были ваши предки? – Наш с Револьтом отец Иван Гаврилович Щербаков – уроженец области Войска Донского, оттуда же и наши общие по мужской линии корни. Дед, купец средней руки, родился в Хопре. А вот бабушка, помещичья дочь, была из-под Рязани. Вообще родословная нашей, как, наверное, и любой другой семьи, состоит из представителей разных сословий из различных российских провинций. – Хотя вы с Револьтом Ивановичем братья, фамилии носите разные... – Наш отец был женат трижды. Его первой женой стала мать Револьта Лариса Михайловна Пименова, дочь есаула, получившего личное дворянство. Родители жили в гражданском браке, а когда зарегистрировались, мать не захотела менять фамилию единственного сына. К тому же в скором времени они разошлись. Большую часть жизни она прожила в Ленинграде, работала учителем в школе, там же жил, учился Револьт. С моей матерью, Марией Павловной Лесновой, отец познакомился во время командировки, в Казани. В 1953 году родился я. С моей мамой отец прожил вместе значительно дольше. Хотя и с ней тоже расстался. Но позже, когда страсти улеглись, они вновь стали поддерживать отношения. Общение отец наладил и с Ларисой Михайловной Пименовой, возможно, к этому его сподвигли мы, сыновья, которых он очень любил. Моя мама из жизни ушла очень рано, в 42 года, когда я только-только поступил в медицинский институт. У отца с женами, или, наоборот, у них с ним, не все ладилось. Возможно, причина в его своеобразном – прямолинейном, настойчивом, горячем характере. Не занимать было ему и свободолюбия, мужества. – Судя по оставшимся воспоминаниям, очень высоко ценил отца и Револьт Иванович... – Можно сказать, отца и нас, братьев, объединял «ген протеста» на всякого рода несправедливости. Откуда он взялся – не знаю. Отец рассказывал, что дед-купец слыл человеком очень покладистым, осторожным, сглаживал все углы. Умер он рано, отца воспитывала мать. Пути господни, как говорится, неисповедимы. Старшая сестра отца стала большевичкой. С гимназических лет втянула в красное движение и брата Ивана. Октябрьскую революцию он встретил на стороне большевиков. Довелось после Гражданской войны послужить ему и в ЧК. Во время службы в «чрезвычайке» в Новочеркасске он первый раз попал в тюрьму. Случилось это так. В ЧК обратилась вдова царского генерала, которую обокрал московский постоялец. В ходе расследования, которое проводил Иван Щербаков, выяснилось, что фамильное серебро, как и прочие экспроприированные драгоценности, этот постоялец передал своей любовнице. Одновременно прояснилась и его личность. Он оказался высокопоставленным партийным чиновником. У отца была возможность закрыть дело, но он проявил принципиальность, продолжил следствие. Умерили его пыл свои же, чекисты, устроив подставу. Так он очутился в тюрьме. А после полугода, проведенного на нарах, благодаря помощи старшей сестры сумел освободиться. Из ЧК его, конечно, тут же исключили, о чем отец и не сожалел. Закончив институт и получив специальность ветеринарного врача, он погрузился в разъездную беспокойную любимую работу. Но тут страну накрыли 1937-й и другие трагичные годы, началась борьба с вредительством во всех сферах. Не минул поиск «врагов народа» и ветеринарную отрасль. Отца посадили, он ждал суда и неминуемого, казалось бы, срока. От развязки его спасло то, что как раз в это время произошла смена руководства в НКВД, Ягоду сменил Ежов. На первых порах новый нарком позволил себе полиберальничать, освободил из тюрем некоторых подследственных, которых к тому времени еще не судили. В эту группу попал и отец. Так, отсидев около года, он тогда чудом избежал лагерей. В 1939 году отец завербовался на Дальстрой. Туда, в Магадан, приехали к нему и жена Лариса с сыном Револьтом. Семья оставалась на Дальнем Востоке до окончания войны. Каждые полгода, пока шла война, отец писал заявления об отправке на фронт. И каждый раз получал отказ. Руководитель Дальстроя генерал Никишов из вольнонаемных, трудившихся под его началом, на фронт никого не отпускал. После войны отец получил приглашение в подмосковное Раисино, где был организован Институт пушноводства и пантового оленеводства. Здесь в бывшей помещичьей усадьбе, на природе, в окружении разнообразного зверья – норок, песцов, лис, соболей, прошла юность Револьта до его отъезда в Ленинград. А затем и мои детство, юность. Сюда часто приезжал Револьт, все эти годы он активно переписывался, общался с отцом. – Иван Гаврилович в 1957 году привлекался по делу Р.Пименова и так же, как сын, получил по политической статье лагерный срок? – В 1958 году отца посадили в третий раз. Его арест последовал после заведенного перед этим дела на Револьта, к тому времени уже активно участвовавшего в правозащитном движении. В его архивах при обыске нашли много отцовских писем с размышлениями, нелицеприятными высказываниями о существующем общественно-политическом строе. Завели дело по 58-й статье. Отец, человек компанейский, коммуникабельный, хлебосольный, был в Раисино, что называется, на виду. У нас часто собирались его друзья, знакомые, за столом велись откровенные разговоры. После ареста Револьта допросили и всех друзей, соседей, коллег отца. Но никто ничего против него не сказал. Кроме одного сотрудника, с которым отец и близок-то никогда не был. На основе каких-то сведений, сообщенных этим человеком, состряпали дело, состоялся суд, на котором отмерили срок – четыре года заключения. И отправили в мордовские лагеря. Хочу заметить, что авторитет отца в Раисино, где он трудился, не смогли поколебать ни арест, ни лагерный срок. После освобождения в Москве прописаться, а значит, и проживать ему не разрешалось. Но комендант поселка сделал для него новые, «чистые» документы, что позволило вновь обосноваться на старом месте. А Револьта первоначально приговорили к шести годам заключения. Но прокурор, посчитавший эту меру слишком мягкой, подал ходатайство, после чего его приговорили по максимуму – к десяти годам лагерей. – Датой освобождения едва ли не всех политзаключенных сталинских лагерей принято считать 1956 год. Но политические процессы в СССР продолжались и после этого. О чем красноречиво говорят и приведенные вами факты. Что, по рассказам ваших родных, представляли собой лагеря для узников совести постсталинской эпохи? – В мордовских лагерях, где отбывали сроки отец с братом, их позиции, если можно так выразиться, сильно разнились. Специальность ветеринарного врача была в цене везде и всегда, даже за колючей проволокой. Лагерное начальство часто приглашало заключенного ветеринара для лечения четвероногих домашних любимцев. Уже вскоре он получил статус расконвоированного, мог свободно передвигаться в пределах зоны. Отсидел он срок не полностью, три года с небольшим, после чего получил по зачетам освобождение и сразу же стал помогать Револьту письмами, посылками, деньгами. В математиках же никакого прока лагначальство не видело, поэтому Револьт попал в гораздо более тяжелые условия. В 1963 году, после освобождения, он приехал в Раисино, и мы с ним махнули на Черное море. И раньше он не отличался массивной комплекцией, а на море, раздевшись перед купанием, он меня поразил. Так как был не просто худой, а истощенный до предела. Выжить, по всему видать, ему помогли натура, характер. Последний год перед освобождением Револьт содержался во Владимирском централе, где условия были еще невыносимее, чем в лагерях. Ситуация усугублялась тем, что его поместили в одну камеру со сподвижниками Берии, в ранге его бывших заместителей. Официально некоторые из этих людей числились расстрелянными, тем не менее были живы, содержались в тюрьме, и Револьт общался с ними. Брата освободили досрочно по ходатайству тогдашнего президента Академии наук СССР Мстислава Келдыша. Незадолго до своей смерти Револьт в интервью известному в 90-е годы телеведущему Александру Политковскому говорил, что академик помогал ему неоднократно. В том числе и тогда, когда в 1970 году его отправили в ссылку в Коми АССР, определили работать пилоставом в поселке Красный Затон. Продолжить заниматься наукой в стенах Коми филиала Академии наук СССР тоже помогло заступничество известных в стране ученых, в том числе Келдыша. – Николай Иванович, Вы с детства были погружены в особую для тех лет атмосферу – критичного отношения к существующему строю, инакомыслия... Впитали ли свободолюбивые идеи отца, брата? Как, еще будучи школьником, подростком, сумели определиться в своих оценках, симпатиях? – Мировоззрение людей, окружавших меня с детства, определило и мои приоритеты. В связи с этим вспоминается курьезный случай. Родители меня, совсем еще малыша, взяли в кино, в «Метрополь». Перед тем как достичь кинозала, надо пройти по широкой лестнице. Отец несет меня на руках. В середине лестницы стоит белый бюст Сталина. Это происходило уже после ХХ съезда партии, но такие бюсты стояли еще долго. Сравнявшись с ним, я тыкаю пальцем в сторону памятника и громко с негодованием говорю: «У-у, кровопийца...» Люди, идущие рядом, с удивлением озираются в нашу сторону, мама пытается сгладить неловкость, что-то наговаривает мне на ухо... В нашем доме после ареста Револьта, а затем отца, несколько раз проводились обыски. Изымали в основном переписку, книги из отцовской библиотеки, испещренные на полях его отметками, оценками. То, что оставалось на полках, опечатывалось. Поначалу наклеенные людьми в погонах проштемпелеванные бумаги вызывали страх. Но потом, осмелев, я изловчился отклеивать запретительные бумажки, проникал в шкаф, доставал что нужно, а затем остатки библиотеки самолично «опечатывал» вновь. Труднее всего после обрушившихся испытаний – ареста отца и брата – пришлось маме, которая лишилась работы, долго искала новое место службы. В конце концов устроилась врачом в роддом. Кстати, сюда же затем пришел работать врачом-микробиологом отец, который до выхода на пенсию трудился в московских больницах. Мать еще до кончины успела внушить мне, чтобы ни в каких анкетах сведений об отце и Револьте не давал. Это я, конечно, усвоил, но «ген протеста» все чаще давал о себе знать. В школе я умудрился так и не вступить в комсомол. Однажды на классном собрании вслух порассуждал по поводу того, что многое из сказанного на уроках не соответствует действительности. После чего был поставлен вопрос об исключении меня из школы. Остаться в школе и закончить ее помогло как раз то, что я не состоял в ВЛКСМ. Наказать за подобное вольнодумство можно было комсомольца, а что было взять с того, кто не является партийной сменой? В Первом медицинском институте, куда поступил после школы, этот же «ген протеста», унаследованный от отца и брата, мог привести к куда более печальным последствиям. Декан лечебного факультета на третьем курсе пытался упечь меня в психиатрическую больницу. Сделать ему это, по счастливому для меня стечению обстоятельств, не удалось. Но на моем продолжении образования в аспирантуре он, в отместку, поставил жирный крест... – Револьт Пименов был не только правозащитником, политиком, но и блестящим ученым-математиком. Какую грань в личности брата Вы выделяете особо? – У нас с ним достаточно большая разница в возрасте – более 20 лет. Это не мешало дружбе, я всегда ценил доброе отношение старшего брата, его расположенность ко мне. Будучи школьником, студентом, был готов, как говорится, раскрыв рот слушать его. Револьт уже в молодости имел громадный информационный задел, причем по различным отраслям знаний. Отлично разбирался в общественно-политических вопросах, что затем нашло отражение в его книге «Происхождение современной власти». Очень хорошо знал историю. Еще в бытность в сыктывкарской ссылке собрал объективные данные о более чем 150 деятелях советской партийно-государственной номенклатуры, его самиздатовской книгой «Персоналии» зачитывались многие наши знакомые. И, конечно, был отличным математиком. Космологические, пространственно-временные теории Револьта, можно сказать, опередили время. – Наверняка он знакомил Вас и с соратниками по правозащитному движению... – Так как Револьт достаточно продолжительное время оставался невыездным, то просил меня встретиться с тем либо иным из своих столичных знакомых. А во время приездов в Москву мы вместе посещали его друзей. Как-то вместе с братом, еще будучи школьником, я первый раз очутился в квартире тещи Андрея Дмитриевича Сахарова. Мать Елены Боннэр – маленькая, худенькая еврейская старушка – запала в память. Пока мы ждали задерживавшегося где-то Сахарова, она забавляла нас разговорами. Рассказывала, что работала корректором в ГПУ-НКВД, причем сначала у Ягоды, потом Ежова и Берии... А позже трудилась в аппарате у Хрущева. Поделилась и некоторыми наблюдениями. Сказала, к примеру, что Никита Сергеевич ни одного слова не мог написать хотя бы без пары ошибок. А когда приехал Андрей Дмитриевич, я, еще пацан, задал ему волновавший тогда меня вопрос: может ли в ближайшее время произойти ядерная война? Академик ненадолго задумался. А потом ответил, что в ближайшие 50 лет этого не случится. – Наверняка Вы тесно общались с Револьтом Ивановичем и после его переезда в Москву в 1990 году, когда он стал народным депутатом РСФСР. К сожалению, депутатом он оставался недолго, уже вскоре ушел из жизни. До последнего момента Вы находились рядом с ним. Каким Вам запомнился последний год жизни брата? – После переезда в Москву с Револьтом мы общались, как говорится, по поводу и без повода. Много времени и сил он отдавал работе в парламентской конституционной комиссии. Себя в это время уже чувствовал неважно, но из-за чрезвычайной занятости визит к врачам все откладывал. Уже когда стало совсем плохо, его госпитализировали в ЦКБ на Лосином острове. Я бывал у него ежедневно, консультировался со специалистами, занимался поисками клиники на Западе или в США, где его бы прооперировали. В конце концов очутились в Германии, под Берлином, в Центре рака, который возглавлял профессор Маркс. Операция прошла вроде бы успешно. Револьт воспрял духом. Шутил, что, если поправится, хорошо бы ему сделаться послом в Люксембурге или в какой-нибудь другой стране. По своему врачебному опыту я знал, как много значит для восстановления раковых больных послеоперационный уход. Но попали мы в Германию не в самый благоприятный период. Незадолго перед этим рухнула Берлинская стена, население из Восточной Германии ринулось в Западную. В клинике профессора Маркса, как и в других учреждениях, вследствие этого оголились многие звенья, не хватало сиделок, медсестер, специалистов. Сестер и санитарок сменили монашки. Револьту, его жене Вилене и мне они здорово помогали в бытовом плане, хотя бы даже тем, что приносили с собой еду. Ведь мы в Германии оказались, можно сказать, на самофинансировании, кроме себя надеяться было не на кого. Между тем состояние Револьта ухудшилось. Он говорил, что вторую операцию не выдержит. А без нее было не обойтись. Во время второй операции он и умер. Не выдержало сердце. Случилось это 19 декабря 1990 года. Из Германии его тело на военно-транспортном самолете через подмосковную Кубинку доставили в Ленинград, где и похоронили. В Питере сейчас проживают трое детей Револьта от разных браков. Там же в 90-е годы были организованы первые вечера его памяти. На одном из них, в 1994 году, проводившемся в бывшем особняке Кшесинской, я присутствовал. В нем принимали участие бывшие депутаты Верхсовета РСФСР Виктор Шейнис, Галина Старовойтова... В последние годы памятные мероприятия переместились в МГУ, они собирают людей, знавших Револьта, интересующихся его творческим наследием. – Николай Иванович, к сожалению, в Коми о Вас знают немного. Расскажите немного о себе. – В Сыктывкаре мне побывать довелось всего один раз. Кстати, Револьта в его квартире в доме «под шпилем» незадолго перед уходом из жизни посетил и наш отец Иван Гаврилович. Он скончался в 1982 году в возрасте 80 лет. Что касается меня... После окончания мединститута работал врачом в большом спорте, в молодежной сборной страны по биатлону. Еще в студенчестве заинтересовался применением в медицине иглотерапии, акупунктуры. Работал научным сотрудником в одном из московских НИИ, в Институте курортологии и физиотерапии. Сейчас на пенсии, являюсь депутатом муниципального собрания Савеловского района столицы. Стараюсь по мере сил систематизировать наследие Револьта, занимаюсь сбором и оцифровкой как его работ, так и работ его учеников, последователей. Беседовала Анна СИВКОВА. Мать еще до кончины успела внушить мне, чтобы ни в каких анкетах сведений об отце и Револьте не давал. Это я, конечно, усвоил, но «ген протеста» все чаще давал о себе знать. В 1963 году, после освобождения Револьта, мы с ним махнули на Черное море. И раньше он не отличался массивной комплекцией, а на море, раздевшись перед купанием, он меня поразил. Так как был не просто худой, а истощенный до предела. Выжить, по всему видать, ему помогли натура, характер. Револьт говорил, что вторую операцию не выдержит. А без нее было не обойтись. Во время второй операции он и умер. Не выдержало сердце. Указ об увековечении памяти Револьта Пименова подписал почти десять лет назад Юрий Спиридонов К сожалению, в Коми юбилей Револьта Пименова никак не отметили. До сих пор остаются невоплощенными и инициативы об установке мемориальной доски на доме, в котором ученый жил в Сыктывкаре, и обустройстве его мемориальной комнаты. Сегодня мало кто помнит, что указ об увековечении памяти известного ученого и правозащитника Р.Пименова и установке мемориальной доски на столичном доме по улице К.Маркса стал последним, подписанным Главой Республики Коми Ю.Спиридоновым в декабре 2001 года. Как известно, на состоявшихся тогда же выборах руководителем региона был избран В.Торлопов. «Все последующие годы от имени членов сыктывкарского «Мемориала» мы напоминали Главе республики о невыполненном указе, – говорит председатель правления республиканского фонда «Покаяние» Михаил Рогачев. – В ответах, получаемых из высоких инстанций, идея установки такой доски не опровергалась, подчеркивался и большой вклад Револьта Пименова в науку и в правозащитное движение. Однако каждый раз наше обращение наталкивалось на уважительную причину – нехватку на эти цели бюджетных средств. Вот уже десять лет исполнилось после подписания указа. Но на мемориальную доску известному, уважаемому человеку денег так и не изыскано». Между тем в Сыктывкаре при другом отношении к наследию Р.Пименова мог бы уже прописаться и музей его имени. После скоропостижной кончины ученого его семья – жена и сын – в 1993 году выехали жить в Питер. А в их сыктывкарской квартире поселился Михаил Игнатов – кинодокументалист, краевед. По соглашению с вдовой Р.Пименова – Виленой Анатольевной в доме «под шпилем» для будущей музейной комнаты осталась часть мебели семьи Пименовых, пишущая машинка «Ундервуд», на которой работал Револьт Иванович, его шахматы, книги, машинописный сам-издат, многое другое. Все это и сегодня бережно хранится нынешним владельцем пименовской квартиры. |
Начинается подготовка школ к новому учебному году 
