Владимир Ермолин: "Природа не терпит лишнего"

Сегодня в Доме художников открывается персональная выставка живописца Владимира Ермолина. Выставка приурочена к двум событиям: 55-летию автора и 25-летию его членства в Союзе художников РФ. Примечательно,

что это первая «персоналка», экспонирующаяся в Доме художников с тех пор, как здание после длительных разборок с представителями бизнеса, о чем «Республика» писала неоднократно, наконец-то вернулось к тем, кому и должно принадлежать по праву, – мастерам холста и кисти.

На выставке представлено порядка двадцати работ художника, выполненных в жанре, которому он давно и безоговорочно предан, – пейзаж. Любопытно, что в редакцию Владимир пришел не один, а с другом юности, приехавшим к нему на юбилей из Санкт-Петербурга, своим однокурсником по ленинградскому училищу искусствоведом Александром Бирюковым. На несколько дней друзья уезжали в один из самых живописных уголков республики – село Ыб Сыктывдинского района – на пленэр. Чтобы «остановить» на своих полотнах одну из самых привлекательных для живописцев осеннюю пору – начало увядания. Как известно, в ыбской деревне Каргорт находится мастерская семейства Ермолиных, в которой много лет творил народный художник РСФСР и Республики Коми, отец нынешнего юбиляра – Рем Николаевич Ермолин. Естественно, с вопроса об этой замечательной личности и началась наша беседа.

– Владимир, а у вас был выбор, кем стать, когда оба родителя – Рем Николаевич и Елена Федоровна – были художниками?

– Нет, выбора не было, я знал с рождения, что должен стать художником. Сколько себя помню, папа упорно, методично вбивал мне и маме навыки технического мышления художника. А дарование… Дети – они все даровиты, просто я попал в руки профессионала. Это сейчас детям дают фломастеры, и… все. В этих детях, считай, уже ничего не будет. А меня нередко оставляли на вечер дома одного, давали большой лист бумаги, краски, кисти. Я должен был работать, в нашей семье это было естественно. И я махал этой кистью густо и размашисто, писал иллюстрации к сказкам и натюрморты, а в 1960 году в Ленинграде даже занял первое место на выставке детского рисунка. Две работы, кстати, до сих пор находятся в детском отделе Русского музея как учебные пособия. У папы, чего там говорить, были большие педагогические задатки, которые он с успехом и реализовывал на мне. Но и мама, надо сказать, не отставала, уроки я у нее брал во Дворце пионеров, когда она там преподавала… Кстати, в тех же стенах у нее училась и сегодняшний заслуженный художник РФ Александра Куликова.

– Рем Николаевич был жестким родителем?

– Нет, я бы так не сказал. Но он был твердым в своих убеждениях, которые пытался привить и мне. А именно: научить меня главному – русской школе реалистической живописи. И сегодня для меня это основа основ. Не только потому, что папа этому учил, а потому, что действительно по душе. При этом ни в коем случае я не отрицаю других направлений живописи.

– Он брал вас на пленэры?

– Конечно! Возил и в Усть-Цильму, и ниже по Печоре, а уж когда этот дом в Ыбе купил… Тогда мы с Сашей Бирюковым часто в эту мастерскую приезжали, писали здесь. Однажды, помню, отец поставил болгарские розы, сухие. Сам он с этих роз шедевр сотворил и нас заставлял добиваться законченности произведения. Если бы не он, мы бы остановились на первом же сеансе. У многих же художников это проскакивает: товарный вид есть – сделана картина. А он учил так: нужно, чтобы было ясно, что ты хотел сказать этой работой и как ты это сказал. Он вообще учил отвечать нас на один из основных вопросов изобразительного искусства: что ты хотел сказать своей работой и смог ли это донести до зрителя…

Я опять же говорю об основе – реалистической живописи. Если ты этому выучился, можешь потом, зная законы, расти в любом направлении. А если и нарушаешь что-то в законах жанра, то нарушаешь это сознательно. Хорошую работу видно сразу, это ты понимаешь с первого взгляда.

– И все же почему такая тяга к пейзажам?

– Отец действительно хотел, чтобы я писал сюжетные композиции, портреты… А мне было трудно общаться с людьми, которых я писал. Я их развлекал разговорами, но при этом мне было не очень комфортно и, честно говоря, не очень интересно. Одним словом, достиг я как «картинщик» некоторого уровня, но при том всегда тяготел к пейзажу. Как-то в Усинске у нас с папой даже такая вот нестыковка произошла. Группа художников, в том числе отец, я и Анатолий Копотин, выполняя социальный заказ обкома партии, писали портреты буровиков. Государство тогда еще, что было по тем временам естественно, занималось реалистическим искусством, художникам оплачивали командировочные, существовала система заказов. Но в какой-то момент тогда, в Усинске, переступив папино табу, я поехал в тундру писать пейзажи. Отец был очень огорчен, он, наверное, понял, что я, как художник, ухожу в другой жанр.

– Почему при такой домашней школе вы все-таки поехали учиться в Ленинградское педагогическое училище? И как после отца воспринимали других педагогов? Отмечали ли учителя, что у вас есть свой почерк?

– Да, я поехал учиться в художественно-графическое училище на учителя рисования и черчения, коим быть и не собирался. Это училище – хорошая школа, отец ведь тоже до академии его окончил, не собираясь быть педагогом. Но в Питере, помимо всего, крепки традиции русской живописи, а в училище преподавали члены Союза художников СССР, что дорогого стоит. И еще – там учили хорошей реалистической школе, но как бы с оттенком Северной Пальмиры, не так, как, скажем, учили бы в Москве.

Ну и вообще, Петербург – это выставки, Русский музей, а какие пленэры! Первого и девятого мая мы уже ходили в лес, а весенний лес там очень красив. Ездили в Репино, нередко – на Финский залив. А насчет почерка… Конечно, его еще не было, да и быть не могло. Кстати, по возвращении в Сыктывкар я отработал свою «педагогику»: в 1974-75 годах преподавал рисование и труд в школе № 38. В те годы мною очень плотно занимались и папа, и мама, и вообще я учился у многих художников, которые творили в нашей республике. И на выставки мы все вместе ездили: региональные, зональные…

– Владимир, отец – знаменитый художник. Ведь наверняка вас нередко сравнивали с ним? Тем более вы прошли его школу…

– Конечно, сравнивали. Особенно в юности были весьма напряженные моменты. Был период, когда все мои работы походили на папины, что было естественно. Как и то, что они были недостаточно хороши по качеству. А знаете, как он меня учил писать? Подходил к работе, протягивал мастихин и говорил: теперь сдирай все, что написал, пиши по новой. Заставлял переписывать целые куски, а порой и всю работу. Иногда в том, что я выдавал за некую живописную «лихость», он видел элементарное неумение видеть правду жизни. Эти слова – «правда жизни» – он вообще часто употреблял применительно к творчеству. Говорил: когда кто-то подошел к твоей картине и у него не возникло ни одного вопроса, значит, работа завершена. Вот это главное.

– И когда же вы почувствовали себя самодостаточным художником?

– Как это ни странно, но отсчет, когда я стал считать себя понимающим художником, веду с 2001 года, когда написал несколько очень неплохих работ. Одна из них, к слову, «Черемуха, первый снег» представлена на персональной выставке. Вновь вспомню отца, который оказался тысячу раз прав, когда говорил: когда ты сделаешь первую удачную картину, тогда поймешь, что такое заниматься живописью. Так у меня и случилось, хоть и поздно по сравнению с другими живописцами…

– Поздно?

– Да, невзирая на то, что мой творческий стаж исчисляется
37-ю годами. Что ж, у каждого ведь свой путь взросления. Ван Гогу хватило десяти лет, он, как известно, писал с 27 до 37 лет, а потом как бы поставил точку, выстрелив в себя. А известный живописец, рисовальщик, мастер пейзажа Федор Васильев, создавший десятки замечательных произведений, прожил вообще всего 23 года.

До осознания себя художником я провел с десяток персональных выставок. Первая была в 1992 году. Мне тогда и вправду казалось, что я чего-то уже достиг, тем более я был уже членом Союза художников. Сегодня я понимаю, что членство в Союзе художников, скорее всего, мне дали авансом. А уверенности тогда придавали некоторые успехи. Например, участие в выставке в Габрово в 1989 году, где я получил одну из трех высших оценок экспертной государственной комиссии, которая и отбирала работы. В Габрово я послал натюрморт-обманку: перевязанная веревкой связка холстов на подрамниках, повернутая к зрителю «спиной». На веревке висит аэрофлотовская бирка, а в последнем подрамнике написанных холстов «вставлен» написанный же этюд.

– Это какой-то сюрреализм...

– Наоборот, реализм, тщательно выписанное «ощущение» предметов. Эта «связка» стояла на полу, никто даже не подумал, что это написанная картина. То есть воспринималась она всеми как реально приготовленные к экспозиции работы, прислоненные к стене. Так вот, возвращаясь к первой персональной выставке. Открывая ее, Владислав Никанорович Мамченко выступил с речью, суть которой сводилась к следующему: «Ну… выставился. Ну и… ладно, что выставился». Вот с тех пор постепенно я, как говорится, и начал въезжать в то, что такое настоящее мастерство. Удивительно, что о той самой выставке поэт Виктор Кушманов написал очень теплую газетную статью «Внимая голосу природы». Я ее до сих пор читаю, она у меня в деревне на стенке висит. Читаю и думаю: что-то он во мне тогда уже заметил, почувствовал, чего я еще и сам не понимал. Поэт…

Одним словом, все очень постепенно, медленно у меня приходило, ну такой уж я тугодум. Но все же приходило... Я же постоянно чему-то учился у других, что-то подмечал. И потом я долго работал над каждым пейзажем, чтобы он был завершен, чтобы он жил.

– А были такие моменты:
в работе видится одно, а на
выставке, где другой свет, где картины в экспозиции, –
совсем другое?

– Представьте, были. В 1997 году я делал персональную выставку в рекреации здания администрации Главы республики. Так вот, когда я развесил работы и посмотрел на экспозицию в целом, на стене, до этого видя их только в мастерской, я понял всю неточность, незавершенность, недосказанность. Через месяц снял все работы, за исключением одной – «Зимняя сказка», переписал и выставился в городском зале художников.

А уже в 2003 году, когда выставком в лице талантливейших художников Северо-Запада отбирал работы наших живописцев на зональную выставку в Вологду, я услышал от них дорогие для себя слова. Журавлев Дмитрий Власович, которого я знал очень давно, сказал мне примерно следующее: «Я помню твои ранние работы, когда ты вступал в союз. Это было не очень сильным подражанием отцу. Но то, что мы увидели сегодня, – это совершенно другой уровень…»

Такие признания для каждой творческой личности дорогого стоят. Помню, я ответил, что если бы не отец, я бы вообще никогда не состоялся как художник. Даже несмотря на то, что я в каком-то смысле пошел наперекор ему, уйдя в пейзаж.

– Часто общаясь с художниками, слышу от них нелестные отзывы о своих коллегах по цеху. Это грустно, но, по всей видимости, в вашей среде сильно развиты дух соперничества и борьба за место под солнцем. Впрочем, это мое субъективное мнение. А вы насколько зависимы от чужого мнения?

– Один мой преподаватель как-то сказал, что друзей среди художников, как правило, нет. А что касается профессиональной оценки относительно творчества, которая, что естественно, бывает не всегда лестной, так это тоже часть нашей среды. Художники – они ведь всегда не от мира сего: чувствуют острее, переживают больнее и скрывают свои эмоции хуже обычных смертных. Но друзья-коллеги у меня, слава богу, есть.

– У каждого жанра – своя философия. А что для вас ценнее всего в творчестве?

– В чистом пейзаже – своя сложность, где не сыграешь на красоте архитектуры, например, храмов или еще каких-нибудь замечательных строений. В природе, как говорит мой друг Саша Бирюков, антуража нет. А философия не сложная: увидеть, удивиться и суметь передать это удивление.

Марина ЩЕРБИНИНА.

Фото Дмитрия НАПАЛКОВА.

ТАКЖЕ В РУБРИКЕ

№180 (4094) - 1 октября 2009 года