В графе "юность" - прочерк

/ Надежда Карманова в свои 11 лет осталась хозяйкой дома и семьи

Надежда Егоровна Надуткина с внучкой.

Надежда Карманова. 1949 год.

Неистощима, неисчерпаема тема страданий, через которые пришлось пройти на своем жизненном пути людям старшего поколения, жителям Коми края. «Расскажите о моей бабушке, пусть ее судьба послужит для кого-нибудь из наших современников примером, уроком. Это непостижимо, как после всего пережитого она не отчаялась, не потеряла веры в жизнь. А главное – сохранила доброе сердце, сострадание ко всему живому». В такие слова сыктывкарка Ольга Даутова облекла негромкий жизненный подвиг Надежды Егоровны Надуткиной. Пожилая женщина, разменявшая девятый десяток и уже прикованная к постели, с готовностью поведала свою жизненную эпопею. Получилась еще одна исповедь, в которой боль и горе перехлестывали через край, а утешением служило время, которое, как известно, самый лучший лекарь.

– Самое первое и яркое воспоминание детства – как я чуть не утонула. Родилась я в сысольском селе Гагшор. Родители много работали, держали хозяйство. Пошли как-то гурьбой на сеностав. Мне лет пять, помощи от такого малыша еще никакой. Пока родители гребли сено, я возле озерца крутилась. Потом – раз, смотрят: нет нигде девочки в красном платьице. Кто-то догадался нырнуть в водоем. А я на дне лежу, словно куколка. Подняли, привели в чувства, костер разожгли. Все радуются, что меня к жизни вернули. Одна я реву, не хочу в себя приходить. Причитаю, чтоб в озеро снова положили, где прохладно и блики солнца по водной ряби бегают-забавляются. Слова эти, конечно, за блажь посчитали, мол, сознание у ребенка помутиться успело.

Думаю, что это был знак. Останься там, в прохладе озера, залитого солнечным светом, избежала бы напастей, свалившихся вскоре. Но не зря говорят: чему быть – того не миновать.

Детство продолжалось недолго. Чуть подросла – маминой помощницей стала. Отец, Егор Прокопьевич, дома бывал редко, все на сплаве пропадал. Мама положит в пестерок снедь домашнюю, хлебушка завернет, и я бегу к берегу. Поест отец домашних гостинцев, и обратно домой мчусь.

Пастушкой с пяти лет стала. Ни свет ни заря мама разбудит, гнать буренок на пастбище велит. В руках – прутик, ноги босы, иду за коровами по пыльному большаку. В домашних хлевах живности было много, и за всеми требовался пригляд, дозор. За цыплятами присматривать требовалось особенно зорко. Чуть что – и они становились добычей откуда ни возьмись налетевших стервятников.

Сидеть без дела в крестьянской семье было и недосуг, и стыдно, неловко. Родители день-деньской трудились не покладая рук. Отец умел все: и печь сложить, и валенки скатать. Без богатой добычи никогда не возвращался с лесных путиков. Под стать ему была и мама, проворно управлявшаяся с домашним хозяйством, а позже успевавшая совмещать домашние хлопоты с колхозным бдением.

В отчем доме никогда я не слышала ни ссоры, ни бранных слов. Хотя здесь бывало многолюдно. Наведывалась многочисленная родня. Отец водил знакомство и дружбу с такими же, как он, крестьянами, привезенными в поселок Ниашор. Некоторые из ссыльных по первости даже жили у нас. Работящие, мастеровые люди, они и на севере не сплоховали, создали образцовое хозяйство. Даже ветряную мельницу и смоляной завод в Ниашоре построили.

Три класса успела в школе проучиться. А потом началась война. Отца на фронт забрали. И двух старших братьев Владимира и Вениамина тоже. А потом повестку и старшей сестре Клавдии принесли. Остались мы втроем: мама, я да младшая сестренка Лина.

Голодно. Мама, Прасковья Егоровна, на колхозных работах пропадала. В первую военную осень, улучив минутку, в лес забежала, грибов набрала. Возвращалась через сжатое поле. Смотрит, колоски на земле валяются. Подняла, в карман засунула. Кто-то из сельчан увидел ее с колосками в руках. Ну и донес куда следует. Пришли домой чужие люди, арестовали маму. Увезли в лагерь в Верхний Чов.

Беда, как известно, одна не ходит. Одновременно с матерью лишились мы и кормилицы – коровы. Проникли коровы колхозников на овсяное поле, наелись овса через меру. На проданное мясо из соседнего поселка Ниашор привели козочку. Пришлось, как могла, жить и хозяйничать, за сестренкой младшей ухаживать.

Помню, очень боялась утро проспать. Без конца вскакивала с постели, высматривала, не затопили ли соседи печи, не валит ли из труб дым. Сил не хватало на то, чтобы подцепить ухватом чугунок и засунуть его в печь. Чугунок, бывало, перевернется, растируха по поду разольется. А сколько мороки доставляла рубка дров! Поперечная пила под нашими с сестренкой неопытными руками отказывалась сколь-зить по сухостою, выгибалась, словно гармошка. С горем пополам выпиливали несколько чурочек, чтобы на следующий день снова встать за опостылевшие «козлы» и пилить очередную партию дров.

Хотя из нашей семьи Кармановых на фронте воевали четверо, никакого вспомоществования двум девочкам за это не полагалось. А у нас через пару недель в доме не осталось и маковой росинки. Кто-то надоумил пойти на Гагшорскую базу. Здесь встретил меня фронтовик Яков Турубанов. «Что надо, детка?» – спросил он. Как умела, рассказала о постигшей нас беде. «Помогу», – сказал добрый дядя и повел на нижний склад. Здесь определили меня долотитчицей – делать отметки на приготовленных к отправке бревнах. Так, в 11 лет, началась моя трудовая биография.

Ни свет ни заря – я уже на ногах. Натоплю печь, подою козу, сварю сестренке незамысловатую похлебку. А для себя растолченную зелень или картофельные очистки на сковороде разбавлю водичкой, с этой сковородкой и бегу в лес. Вот и весь обед. На работе давали хлебную пайку. Мне, как главе семьи, 600 граммов, а сестренке-иждивенке – 300 граммов. Затолкав за пазуху драгоценные кирпичики, спешу домой. Так и прошла тяжелая осень 1941 года.

От мамы шли письма. В лагере она испереживалась за нас с сестренкой, отчаивалась, что не может ничем помочь. Писал и отец, потрясенный нашей с Линочкой участью. Но взрослые были далеко, и нам ничего не оставалось, как взрослеть самим.

Жизнь проходила в бесконечных заботах и хлопотах. Предаваться горю не оставалось ни времени, ни сил. Но бывало, нет-нет да и заволокут глаза слезы. А иногда к горлу подступит комок, готовый разразиться неудержимым плачем. Дома я никогда громко не плакала, берегла сестренку. А выплакаться ходила в лес. Мне казалось, что больше других способны внимать моим слезам и мольбам белоствольные березки. Возле них я и ревела из всех детских сил. А выплакавшись и успокоившись, возвращалась домой.

Зимой поставили меня подметать дорогу-ледянку, по которой с лесоповала вывозили бревна. А в 12 лет стала я рубщицей, а потом и возчицей. Отправляли и на лесосплав. В лесу как-то все привычно, размеренно. А на зыбком, ходящем ходуном плоту неуютно, неспокойно. Про себя решила: плотогоном не буду. И убежала обратно в лес. Бог миловал, наказывать за самоуправство не стали.

1942 год. Мы с сестренкой считаем дни до возвращения домой мамы. О времени освобождения узнали из ее писем. После работы идем на сельскую околицу. До последних сумерек вглядываемся в «мир туй» – дорогу, связывающую Гагшор с большим миром. А мама все не идет. В один из дней выскочила на дорогу тетя Поля, мамина сестра. Рыдая и причитая, проговорила, что наша мать к нам больше не вернется, она умерла в лагере.

В 1943 году получили тревожное письмо от отца. «Небо горит, и земля горит», – писал он по-коми, словно предупреждая: шансов остаться живым в этом огненном аду нет. А вскоре после этого из Украины пришла похоронка.

Еще не кончилась война, а я уже стала лесной кадровичкой, опытным лесорубом. Выполняла и перевыполняла нормы. Однажды, когда перевыполнила 40 норм, наградили меня пятью метрами коленкоровой ткани. Ткань неказистая, но я очень обрадовалась такому подарку. Ведь одежда на нас с Линой вся истлела, ходили в латаных-перелатаных платьях. А тут сестре подоспело время в школу пойти. Взялась я сшить ей жакет. Сосед-портной сделал выкройку. Взяв иголку, принялась пришивать рукава. Но руки словно крюки, не слушаются, совсем отвыкли от женской работы. Промучившись почти неделю, с горем пополам закончила обнову. И снова впряглась в тяжелый мужицкий гуж.

Окончание войны совпало с полной неподвижностью: от упавшего дерева сломался мой позвоночник. Почти год пролежала в отцовском доме. Возили в Сыктывкар, в больницу, но от операции отказалась. Женщины в палате отсоветовали, мол, ничего операция не поправит, а может, будет и того хуже. Привезли домой. Ну, думаю, так, прикованной к постели, и придется остаток жизни провести.

Вернулись с фронта братья, старшая сестра. Она и позвала из соседнего Палауза бабку-ведунью. Та пришла, осмотрела меня, что-то нашептывая. На прощание сказала: «Как уйду, плохо себя почувствуешь. Но потом выздоровеешь».

Не успела дверь за лекарем захлопнуться, как у меня все жилы стало рвать. Не хватало воздуха, я только и кричу, чтобы спустили на пол. Кое-как превозмогла неожиданную напасть. А после действительно полегчало. И вскоре начала вставать.

Хотя до конца так и не оправилась. В 20 лет осталась инвалидом. Такова цена военного детства, которое, перескочив через юность, обернулось взрослой натуженной жизнью.

Приходила в себя после обрушившихся несчастий долго. Немного оклемавшись, пошла работать поваром в детский сад. Никаких планов на дальнейшую жизнь не строила. Ночь бы продержаться, как говорится, да день простоять. Но от судьбы не убежишь. Положил на меня глаз молодой механик Василий Надуткин, руку и сердце предложил. Я было ему от ворот поворот: мол, у тебя высшее образование, а у меня – всего три класса. Какая же я тебе пара? Слушать мои доводы не захотел. И, наверное, правильно сделал. Почти полвека с моим Василием Васильевичем мы душа в душу прожили.

Четырех дочек родила. После рождения каждой как бы заново рождалась и сама. Из-за сломанного позвоночника врачи рожать запрещали категорически. Но их запреты ничего для меня не меняли. Но и забот я им, каюсь, много доставляла. Ведь доктора говорили, что приходилось доставать почти что с того света.

Долгие годы наша семья жила на колесах, мужа переводили работать из одного лесопункта в другой. Потом «прибило» к Сыктывкару. Семейных забот – куча мала. Здоровье тоже не ахти. Но без дела не сидела ни минуты. Убиралась в разных учреждениях, подметала и вычищала от снега дворы, пекла булочки и шаньги. Когда работала пекарем в кафе, однажды чуть жизни не лишили. В подсобке столкнулась с вором. У него в руках нож блестит, а я, без страха и упрека, иду на него. Как в этом единоборстве жива осталась, не ведаю. Но, видимо, еще оставались на земле недоделанные дела.

Теперь у меня восемь внуков и столько же правнуков. Все – хорошие, человечные люди. Это, по всему видать, и есть главный итог, самое большое богатство всей моей жизни. Чтобы они родились и жили, когда-то спасли меня, пятилетнюю, из озерного омута. Уберег Всевышний лесоруба-сиротку в войну, избавил от участи калеки перехожей. За все судьбу благодарю...

Записала Анна СИВКОВА.

ТАКЖЕ В РУБРИКЕ

№181 (4818) - 29 сентября 2012 года