| Дым Отечества |
19 июня 2010 года |
"Невозможно служить и быть честным..."/ Архангельский губернатор, декабрист Александр Муравьев об ижемских событиях и своей жизни
В историографию Зырянского края уже давно вошло имя основателя декабристских тайных обществ Александра Николаевича Муравьева. Сосланный в 1826 году в Сибирь, в отличие от многих своих товарищей по декабристскому движению, он не был лишен чинов и дворянства, что позволило ему уже в 1827 году вступить на гражданскую службу. С 1837 по 1839 год А.Муравьев занимал пост архангельского гражданского губернатора. Как известно, в Архангельскую губернию в то время входили и северные волости Коми края. Отрезок времени, на который пришелся срок губернаторства Муравьева, был ознаменован волнениями ижемских крестьян, получивших в России широкий резонанс. До сих пор архангельскому гражданскому губернатору в разрешении ижемского конфликта многие исследователи отводят лишь неблаговидную роль, так как он настаивал на вооруженном способе «водворения порядка». Но на самом деле все в этом конфликте обстояло гораздо сложнее и не столь однозначно. Своеобразную «реабилитацию» недавно представил сам декабрист-губернатор. В Москве впервые увидела свет книга, куда включено эпистолярное наследие брата Александра Муравьева – Николая, известного в XIX веке в России военного деятеля. Большая часть писем, помещенных в сборнике, написана Александром Николаевичем Муравьевым. А красной нитью многих его посланий брату являются волновавшие губернатора ижемские события. Небольшие отрывки из писем А.Н.Муравьева представлены ниже. А перед этим несколько слов о волнениях ижемских крестьян. Причина, породившая их в XIX веке, связана с составляющими, не искорененными и по сию пору: это царящее на бескрайних российских просторах бездорожье и очевидные промахи чиновников, переложенные ими на плечи рядовых жителей. В 1826 году очередной архангельский губернатор взялся за обустройство дороги, связывающей Пинегу с Мезенью. Проект прокладки грунтовой дороги получил «добро» у царя. Первоначально планировалось, что к строительству будут привлечены крестьяне Пижемского и Мезенского уездов. Но сразу же выяснилось, что их усилий будет явно недостаточно. В Мезенский уезд в это время входила и отдаленная Ижма. Ничтоже сумняшеся, архангелогородские чиновники решили привлечь к дорожным работам и живущих за 1000(!) с гаком верст ижемцев. Но те от такой повинности отказались. Ведь за время их долгих и частых отлучек полностью захирели бы их хозяйства и промыслы. Ижемцы не просто отказались ехать отбывать трудгужповинность, но «бомбардировали» прошениями министров и даже государя. В ответ на это губернские и уездные чиновники стали чинить ижемцам всяческие препятствия. Отстаивание крестьянами и оленеводами своих интересов вышестоящему начальству они преподносили как крестьянский бунт. Это и сподвигло поднять вопрос о присылке в Ижму вооруженных солдат. Накал страстей, как явствует из исторических исследований, удалось снять присланному в Ижемскую волость по личному распоряжению Николая I его флигель-адъютанту О.Крузенштерну. Ижемские крестьяне в конце концов были освобождены от обременительной, непосильной для них дорожно-строительной провинности. Это же стоило А.Муравьеву должности – со службы он был уволен. Стоит отметить, что А.Н.Муравьев до его назначения гражданским губернатором в Архангельск был городничим в Иркутске, тобольским гражданским губернатором, председателем Вятской уголовной палаты. И всюду посвящал свою деятельность борьбе со злоупотреблениями, взяточничеством, несправедливостью. Эта трудная, сопряженная с волнениями, хлопотами, переживаниями работа нашла отражение и в его письмах к брату. *** Любезный Николай! Ты восхваляешь мою кротость. Сделай милость, не думай так; я еще весьма далек от истинной кротости. Уметь удержаться, не показать во вне вида того, что внутри делается, – не есть еще прямая кротость, а может отнесено быть к некоему навыку господствовать над собою. Истинная любовь смотрит на слабости ближнего, как мы смотрим на запачканное лицо трубочиста. Умойся трубочист, и будет бел, потому что под сажею белизна осталась не поврежденною. Но я, к несчастию моему, не умею постоянно так смотреть на ближнего, а часто еще осуждаю его, и потому я еще не снисходителен, как надлежит быть христианину. 1836 г. Любезный брат! Прошу тебя приказать осведомиться от лекаря Оже, на каком основании принимают для лечения грязями больных из простого звания? Мне очень нужно послать для купания в грязях своего кучера Семена. 1836 г. Мне уже объявлен указ о назначении меня состоящим в должности архангельского губернатора. Как ни тяжело еще продолжать служение, но приходится принять еще это место; ибо выгоднее выйти в отставку губернатором, чем председателем. Выгоднее, говорю, в отношении к домашним делам; ибо иначе – все равно. И потому я взираю на сие новое назначение как на хороший шаг к отставке. 1837 г. Я отправляюсь в Архангельск для того, чтобы дослужить и покончить со своей политической карьерой, уставшей от невзгод и бесполезной для других, чтобы предаться насущной потребности, которая толкает меня на продолжение жизни в деревне. Она не станет для меня отлучением от людей, а наоборот, явится связью более сокровенной и близкой с ними. 1838 г. Здесь я принят хорошо. Дела много. Губерния запущена. Дела делать невозможно, ибо хотят, чтобы все дурное называли прекрасным. А как сего по совести сделать нельзя, то приходится оставить все в текущем порядке или беспорядке. Оно покойнее для всех. 1838 г. Мои ко мне благополучно приехали, и, пожив вместе дней 10, опять расстаемся; я еду для обозрения другой части обширной моей губернии 2 июля и предполагаю целый месяц быть в дороге. Еду в Онегу, в Кемь и предполагаю заехать в Соловецкий монастырь; это будет морем, на лодке. Служба моя идет порядочно, т.е. я делаю, что обстоятельства позволяют, для улучшения и исправления. Но много надлежит делать; а если приняться за дело покруче – то стукнут. 1838 г. Через одну неделю намерен я возвратиться в Архангельск, чтобы провесть там август, сентябрь и октябрь; а в ноябре придется отправиться за 1200 верст от Архангельска к востоку в село Ижму, где всего 6000 душ, которые взбунтовались еще до приезда моего и прогнали от себя все власти. К ним иначе как зимою проехать невозможно, и я отправляю туда 200 человек пехоты и одно орудие, которые выступят из Архангельска в половине августа и будут стоять на квартирах в ожидании зимнего пути в г. Мезени. В ноябре же сам лично отправлюсь туда и должен буду действовать, по-видимому, вооруженною рукою, ибо они уже заранее готовятся к бою. Вот, не миновал я войны и здесь. Но что делать? Так оставить нельзя; а надлежит по возможности исправить такую порчу, которую допустили предшественники мои – своею небрежностью, беспечностью и слабостью. 1838 г. Служба моя шла по сие время хорошо; но известное тебе обстоятельство о крестьянах, которые оказывают неповиновение и которых я должен усмирить скоро, наволокло на меня облако из Петербурга. Прислан по сему делу флигель-адъютант Крузенштерн и с ним два чиновника, и между сими один великий разбойник, некто морской Забелла, которого я знал по Сибири за худого человека и который был в Подольской губернии, когда ты там находился. Этот негодяй рассеивает различные слухи и мутит здесь всех. Да поможет мне Господь! 1838 г. Возвратившись от своего путешествия, я не имел еще времени писать к тебе. Оно было короче, чем я предполагал, потому что замешались известные тебе посланные, которые перепутали все дело, как этого ожидать было должно. Теперь они донесли на меня, будто я сделал ложное представление о неповиновении крестьян, и им же поручено произвести об этом следствие. Я принужден защищаться, да и самые дела, на которых основано было мое донесение, меня защитят. Я принужден был писать по сему случаю к графу Бенкендорфу, прося его доложить Государю, что его посланный, флигель-адъютант Крузенштерн, не исполнил его повеления и донес ему неправильно, чем навлек на меня подозрение. Ответа еще не получил; что-то будет, не знаю; а дело, как сам ты видишь, идет не ладно. Жду благоприятного ветра и тихой погоды, чтобы убраться в отставку в тихую ботовскую пристань. Невозможно служить и быть честным человеком во всей силе сей добродетели; зло так сильно, и добрых людей так мало, что ничего делать нельзя. Я получил сию минуту известие из Ижмы, что флигель-адъютант Крузенштерн взял с крестьян, чтобы оправдать их, 15000 рублей во взятку. Не выдаю за правду, но пишущий мне это на бумаге уверяет, что это вероятно. Ужели меня Господь оставит на погубление негодяям? 1839 г. Служба моя идет так и сяк. Известная комиссия, посланная в Ижму для следствия, ничего еще не сделала такого, что могло бы быть мне вредно. Признаюсь, что мне служба уже горька. Выгоды никакой даже в отношении к хозяйству не приносит. 1839 г. Службу непременно хочу оставить. Она и все с нею сопряженное слишком меня утомляет, а пользы никому или очень мало приносит. Присланные – Крузенштерн и компания – путают все дело в Ижме; переписка ужасная, а толку нет. Киселев, Министр государственных имуществ, держит их сторону и портит все дело своими докладами, основанными на неосновательных и ложных и противузаконных действиях комиссии. Не знаю, чем все кончится! 1839 г. К сему дружескому воззванию следовало бы приписать еще звание прорицателя, если помнишь, что когда я извещал тебя об ижемском деле – ты мне отвечал: «Я думаю, что дело сие будет иметь окончание – поселение твое в Ботове». Итак, я в Ботове, после
13-летних тревог, лишений, потерь, расстройств, унижений, оскорблений и с огромною суммою долгов, принужденно сделанных и которых прежде не было! Поздравь меня, любезный брат, с тем, что счастливая волна выбросила утлую мою ладью на берег; но однако же у своего камина, в своем кабинете, со всеми оставшимися и уцелевшими моими! Теперь не выманят отсюда, разве долги выживут. Тебе, конечно, известно уже все это последнее происшествие; и потому не описываю оного. Сожалею только о тех честных людях, которые вместе со мною выброшены из службы и не имеют ни угла, ни куска хлеба. Надобно будет употребить о них старание, когда двор будет в Москве. 1839 г. Мое дело ижемское приняло направление хорошее; оно должно кончиться недели через две в Комитете министров. Может быть, я опять буду на службе, только ненадолго, а с тем, чтобы выйти в отставку. 1841 г. Едва ли буду я где-нибудь губернатором; больно устарел. Два раза испытал я эту участь, и два раза – неудачно. 1843 г. Попытка не шутка, лен я посеял для пробы. Вышел славный, такой, какого нет во всем околотке. Действую пока по хорошей книжке, и удается хорошо; действую сам, не доверяя никому; выписал из Архангельска хорошего мастера, умеющего обходиться с ним и приготовлять его на манер, потребный за границу. Это человек русский, давно в этом деле упражняющийся, и рекомендован мне английским негоциантом, который чрез него покупал лен в России. Этот самый негоциант дает теперь по 10 рублей за пуд льна. На десятине должно быть по крайней мере 40 пудов, следовательно, десятина должна дать 400 рублей доходу. 1844 г. Захлопотался я, заработался, затрудился, и все по сие время только что держусь на воде, на веслах одних, при сломанном руле и сломанных мачтах. Скоро как дунет шквал, и должен буду идти на дно. Власть Божия. Буди Его Святая Воля. 1844 г. Как бы то ни было, судьба моя решена, и если б я имел малейшую возможность, то следовало бы выйти в отставку, ибо с 6000 р. ассигнациями содержать себя и семейство в Петербурге невозможно. Но так как я в отставку выйти не могу, то на другой день выезда Государя написал письмо к наследнику, в котором я прошу перевести меня в военную службу, куда и чем будет угодно, лишь бы получить опять возможность заслужить утраченное благоволение монаршее. 1851 г. Итак, через неделю, или около 20 мая, последует приказ о принятии меня полковником в Генеральный штаб, только не знаю в какой – Армейский или Гвардейский. Думаю, что поступил благоразумно, ибо в штатской службе мне все уже было преграждено, по милости приятелей! Теперь в 58 лет то же самое, что был в 26 лет. 1851 г. В Петербурге присоветовали мне ехать в Москву на коронацию, дабы там, как говорят, скорее получить место. Больно мне, что в 64 года я должен еще толкаться между людьми, которые не умели тебя оценить, и рано или поздно и меня также выживут из службы, потому что и я свято буду исполнять свой долг; хотя ожидаемая служба моя будет в тысячу крат менее значительна, чем была твоя, но и она навлечет на меня своего рода неудовольствия, – но что делать, жить чем-нибудь надобно. Какого рода будет эта служба – еще понятия не имею. Дивизионным начальником не сделают, потому что много генералов старее меня без места; может быть, не выищется ли где-нибудь места военного губернатора? Впрочем, ничего доселе не знаю. 1856 г. И я непрочен; сегодня здесь, а завтра – Господь знает, где буду! Так и держу себя наготове с покорностью встретить волю Промысла. Я уже доживаю, хотя еще здоров; но вдруг потребуют на Суд, когда сего не ожидаешь. Потому и стараюсь о том, чтобы все чемоданы были уложены в дорогу. Говорю о чемоданах внутренних, ибо тех внешних у меня нет; их уже вытрясли. 1856 г. Любезный брат и друг Николай. По сей день не находил свободного часа побеседовать с тобою. Пользуюсь только 6 часами сна в сутки (и то не всегда), а весь день напролет занят делами управления весьма сложного и разнородного, ибо я вместе и военный и гражданский губернатор Нижегородский над 1250000 жителями, которые, найдя во мне человека, доступного всякому, заваливают меня своими просьбами после долгого угнетения, в котором они жили. Кроме того, обыкновенные текущие дела по военному, гражданскому и торговому ведомствам и еще много дел, выходящих из обыкновенного разряда. Все это в такой губернии, где на все привыкли смотреть равнодушно, обратило меня и в распорядителя, и в исполнителя, что продолжаться будет дотоле, доколе я не разбужу спящих над своим долгом и не пекущихся об исполнении своих обязанностей и доколе не сотру главы Гидры злоупотреблений, взяток и неимоверного корыстолюбия. Работы много, как видишь, дражайший брат. Я равнодушен к похвалам, которые обо мне носятся, потому что эти похвалы весьма легко превратиться могут в хулы, при первом для того удобном случае, к чему я также надеюсь быть равнодушным. 1857 г. Вспомнить много кое о чем можно и о том побеседовать и тебе и мне. Надобно выждать удобное для того время! И нового также много готовится; надобно и этому содействовать. 1859 г. Вот я уже не губернатор, а сенатор! Причем вспоминаю песнь, которую знает и сестрица Наталья Григорьевна: «Сенаторы, мухоморы!» 1861 г. Конечно, все эти ожидаемые переобразования не всем нравятся, по привычке к старому порядку: они говорят – старое лучше! Но ведь сами мы видим, что старое никуда теперь не годится, а потому и следует изменить старое на новое. 1862 г. Прощай, любезный брат и друг Николай; никогда не забуду усладительных часов, проведенных с тобою здесь, на вечерней заре моей жизни! 1863 г. Публикацию подготовила
Анна СИВКОВА. (Выражаю признательность Л.П.Рощевской за предложенную тему). |
Не пропавшие без вести / На следующей неделе в немецком городе Витцендорф будет установлен памятный знак нашим землякам-солдатам
