| Дым Отечества |
29 сентября 2007 года |
Анатолий Смилингис: "Чем больше знаешь, тем больше тайн"
Анатолий Смилингис с супругой Людмилой Королевой. 2007 г.
А. Смилингис с приручённым ястребом. 1952 г.
Семья Смилингисов. г. плунге, Литва. 1940 г.
С ребятами турклуба "Белка". 70-е годы
Семья Смилингисов. г. Плунге. 1939 г.
В походе. 60-е годы
Анатолию Антоновичу Смилингису 80 лет. Всех, кто знаком с корткеросским педагогом и краеведом, поначалу эта дата заставит сильно засомневаться в ее достоверности. Ну никак не дать столько лет этому неутомимому человеку, которого и в эти дни трудно застать в Корткеросе: он или уехал по делам в Сыктывкар, или отправился в очередную экспедицию по лесным речкам или в отдаленную деревушку. Трудно перечислить и все области, сферы окружающей жизни, в которых Смилингис не проявил бы себя как первопроходец, пытливый следопыт, любознательный человек. Все многочисленные открытия за долгую жизнь он делил с постоянными спутниками – воспитанниками корткеросского Дома пионеров, который он возглавлял более 40 лет и в стенах которого активно трудится и сегодня. Одной из отличительных черт известного в нашей республике краеведа является талант заинтересовать окружающей жизнью и историей нашего края любого из своих собеседников. Между тем биография и судьба самого Смилингиса таят множество белых пятен даже для его друзей, коллег, учеников.В преддверии юбилея наш корреспондент попросила Анатолия Антоновича углубиться в собственную жизнь, которая по выпавшим испытаниям, накалу деятельности и разносторонности интересов тянет на большой роман. – Анатолий Антонович, давно знаю вас, привыкла к вам обращаться вот так, на русский манер. Хотя ваша фамилия литовская, а значит и зовут вас иначе... – У меня два имени – Виталис и Анатолис, одно церковное, другое светское. Дома в детстве меня звали Толей, Толисом. А уже с 14 лет, после приезда в Коми, стал Анатолием. – В Коми вы попали не по своей воле. В чем заключалась вина 14-летнего подростка, которого объявили «врагом народа» и определили на северный лесоповал? – Долгое время я даже не задумывался над этими вопросами. И, как большинство спецпереселенцев, не соотносил себя ни с преступниками, ни с «врагами народа». Осознание случившегося пришло, наверное, лишь после 1956 года, когда впервые во всеуслышание заговорили о репрессиях, осудили культ личности Сталина. Знаю, что у многих спецпереселенцев брали расписки, в которых они обязывались хранить тайну об условиях жизни в лесных поселках, своем подневольном положении. Поэтому многие из них – литовцы, немцы, поляки – до сих пор неохотно предаются воспоминаниям о пережитом. Немало и таких, как, например, мой знакомый немец Кофель из корткеросского поселка Подтыбок, которые до сих пор не понимают, почему их далекие от политики работящие семьи объявили преступниками, сослали на Север. Родился я в Литве в городе Плунге, который перед началом Великой Отечественной войны, если пользоваться советской лексикой, «был освобожден от буржуазного ига». В первую волну начавшихся в Литве репрессий пострадали в основном бывшие полицейские, военные. Уже тогда составлялись и более обширные списки «неугодных элементов», куда вошли семьи литовской интеллигенции, активистов местных партий. По секретному приказу Берии за один день – 14 июня 1941 года – по всей Прибалтике подверглись арестам десятки тысяч семей, из них 800 тысяч литовцев, которых отправили в Коми, а также в Красноярский и Алтайский края. Среди них оказалась и наша семья: родители-учителя, я и младшая сестренка. Помню, утром к нам домой пришли военный и трое людей в штатском. Сделали обыск, после чего заявили: «Собирайтесь. На сборы – два часа». Мама плакала. А я не понимал, что случилось, с интересом наблюдал за происходящим. На железнодорожной станции нас разлучили с отцом: мужчин определи в одни вагоны, женщин и детей – в другие. В пути, как выяснилось позже, мужские вагоны отцепили, их направили в Красноярский край. С отцом я больше не увиделся, не было от него и никаких вестей. Лишь через несколько лет знакомые сообщили из Вильнюса, что он погиб под Красноярском. По всей вероятности, был расстрелян. – Путь многих ссыльных пролегал через Котлас, откуда на баржах их отправляли по Вычегде в различные точки Коми края, тогда еще никак не обозначенные на карте. Куда пролег ваш путь? – Нас привезли в Теребей, это в трех километрах от Корткероса. Оттуда на газогенераторной машине по лагерной лежневке повезли дальше, на Второй участок. Высадили возле бараков, принадлежавших Локчимлагу, заключенных там уже не было, пустовали и окружающие бараки вышки. Поселились. Еще в поезде узнали, что началась война. Почти сразу же по прибытии женщин погнали на лесоповал. Мама устроилась истопником в баню. В годы Первой мировой войны она работала сестрой милосердия, продолжительное время провела в Воронеже, где помогала бороться с эпидемией холеры. Знание русского языка, видимо, и сыграло свою роль при устройстве на эту работу. Я же по-русски не понимал ни полслова. В гимназии, в которой я обучался в Литве, хорошо освоил немецкий и французский, сносно изъяснялся на польском. Говорят, жизнь всему научит. Сначала по-русски освоил ненормативные слова, затем и разговорную речь. Одновременно научился разговаривать по-коми. Осенью 1941 года меня определили рабочим по приемке леса. Ходил со специальной меркой с крючком на конце, замерял деревья, выбивал долотом буквы на них. Математику я знал хорошо, вскоре мастер доверил делать подсчеты. Наступила зима, вся обувь износилась, ноги сильно мерзли. Мама умудрилась достать какую-то обутку, а то в морозы сгинул бы. В декабре мастера забрали на фронт, на его место поставили меня. – Какой из военных годов был для вас самым трудным? – В первую зиму в Корткеросский район привезли большие партии китайцев, корейцев, турок, иранцев... Как и всех нас, их тоже определили на лесоповал. А какие из них лесозаготовители? Помню, начальник подвел ко мне четверых иранцев. Сказал, чтобы повел их в лес, показал, как надо валить деревья, а вечером принял работу. Дал я им пилы, топоры. Мороз стоял под тридцать, иранцы одеты плохо. Один все пытался объяснить мне, что он работал пекарем, показывал, как мял хлеб перед выпечкой. Отвел я их к сухостою. Показал, как надо пилой управлять. Они смотрят и словно не видят меня, на лицах – полное безразличие. Уходя, я развел костер. Возвращался вечером к иранцам с беспокойством: как они там, не замерзли ли. Вижу – костер не горит. Подошел поближе. Все четверо – тут. Сидят рядышком – все мертвые. Даже дров, которые я им оставил, в костер не подложили. Для меня, 14-летнего подростка, почти каждый день той тяжелой зимы был насыщен потрясениями. В 1942 году арестовали маму. За то, что из конюшни принесла пару горсточек овса испечь нам лепешки. Увезли ее в Чов, там в 1943 году она умерла от голода. Но об этом я узнал лишь после войны, ведь с сидящими в лагерях в годы войны переписка запрещалась. После ареста мамы сестру Риту определили в школу-интернат в Теребее. Ее спасли поляки. После войны им разрешили выехать на родину, они помогли уехать и Рите. Это считалось побегом, но в Литве ее укрыли, не дали снова вывезти на Север. Она и сейчас проживает в Литве. Голод и в первую, и во вторую военную зиму был страшный, каждый день уносил десятки жизней. Рассчитывать мне не на кого. Стали пухнуть ноги, на работу выходить не мог. А тем, кто не работает, не выдают хлебную пайку. Чем это чревато – известно. Десятник Шаманов знал, что я очень плох, еле хожу, но хлеба не лишил, в течение месяца я получал его по карточке. Это спасло от смерти. Перевели в Собино, поставили десятником. Какое-то время принимаю лес, затем, как и все, работаю на рубке. Помню, срубил сосну, отодрал кору, обнаружилась внутренняя мягкая оболочка дерева – камбий. Я почти всю вкусную мезгу съел. Потом две недели мучился, думал, умру. В Собино было много китайцев, молодых и старых. На лесоповале они быстро «доходили». Ходили «промышлять» в села, в основном на картофельные поля. Потом на живность переключились. Ловили собак, снимали шкуру, варили в больших бочках. И меня подкармливали. Когда не стало собак, начали крыс ловить. Однажды угощают бульоном, хлебаю вкусное варево, спрашиваю: «Что за мясо?» «Клыса, Толик, клыса», – отвечают. Букву «р» китайцы не выговаривали. – За годы ссылки вы побывали в разных местах Корткеросского района. Какие из них считались самыми гиблыми, где больше всего, на ваш взгляд, полегло людей? – Везде одинаково много: в Усть-Локчиме, Собино... Особенно много умирало бывших лагерников, привезенных в годы войны на лесоповал из Ухты, Княжпогоста. Это были доходяги, их списывали и под конвоем доставляли в спецпоселки. Сил для работы у них не оставалось, максимум – за неделю они угасали, умирали. – Каким образом такой контингент рабсилы выполнял планы по лесозаготовкам? Ведь они были немалые и рассчитаны на здоровых людей. – Процветали приписки, на лагерном жаргоне «туфта». Первый урок «советской экономики» преподал мне один из мастеров. Позже, освоив его урок, я пытался облегчить участь китайцев, бывших военнопленных, всех, кто работал рядом. Дело было так. За день от нас ушла загруженная лесом лишь одна газобункерная машина. Это около шести кубометров леса. На специальной фанерной дощечке я заточковал это, понес показать мастеру. А он на меня матом – не может быть такого! Ну, думаю, ошибся где-то, пойду проверю. Не сошлось, оказалось, на какие-то доли процентов. Оплошность я исправил, снова показываю мастеру. Он снова отправляет меня исправлять ошибку. Только с третьего или четвертого захода смекнул, чего добивается от меня начальник, выписал цифру вдвое больше. Но это тоже не устроило его. Лишь увидев цифру, в десять раз превышающую реальную, он бросил: «Ладно, так пойдет». Туфтой можно назвать и появление среди спецпоселенцев стахановцев. Аккуратные, собранные немцы, пока не превращались в доходяг, вытягивали за день лучковой пилой пять-шесть кубометров. А потом в спецпоселках стали появляться стахановцы, которые якобы валили по 11 кубометров за день. Конечно, без приписок тут не обходилось. Еще пример. Возле поселка Собино от Локчимлага остались штабеля невывезенного леса. Они занимали площадь примерно в полтора километра. Обессилевшим спецпереселенцам требовалось скатывать бревна в реку примерно за 20 метров. На скатке мы провели целое лето. Сколько бревен за день сможет выкатить к реке доходяга? Четыре-пять, не больше. К концу сезона лесные штабеля убыли ненамного. Что делать? Приходит начальник и говорит, чтобы штабеля сожгли. Сжигали долго, пока снег не выпал. В начале зимы приехала комиссия, посмотрели, не остался ли лес на берегу. За ударный труд, помню, нам дали усиленный паек. А такое количество леса нам бы за целую зиму было не скатать. – Когда и как вы сумели избавиться от лесоповала, чреватого в конце концов неминуемой гибелью? – В спецпоселке Ошкаёль помогал ледянку делать, сильно промок, замерз. В это время сюда завезли семьи ссыльных из Западной Украины. Часть людей в дороге заболела сыпным тифом. Подцепил болезнь и я. Многие умерли, а меня отвезли в Корткерос, в больницу. Долго пролежал в беспамятстве. Болезнь отступала с трудом, еще несколько месяцев на больничной койке провел. В это время в больнице работали примечательные личности. Хирург Иван Андреевич Кружилин был в войну военврачом, попал в плен, за это и очутился сначала на лесоповале, а затем в Корткеросе. Позже узнал, что он был участником испытаний первой партии пенициллина в России, привезенной из Англии. Среди корткеросцев уже немолодой человек пользовался большим авторитетом. И одновременно, как и многие в те годы, числился неблагонадежным – ходил отмечаться в спецкомендатуру. После окончания мединститута в корткеросскую больницу по распределению приехали из центра и трое молодых докторов. С Иосифом Ройтером мы подружились, часто играли в шахматы. Одна из двух девушек-врачей как-то предложила мне уехать отсюда, мол, я посодействую. Я опешил: ведь мне надо отмечаться в комендатуре, возвращаться на лесоповал. Какое там уехать! Оказалось, что слова молоденькой врачихи были не пустыми: она доводилась близкой родственницей Абакумову – подручному Берии. Эти люди и решили мою судьбу: после выздоровления определили работать завхозом в больницу. – Не одно поколение корткеросцев, многие жители республики знают вас как бессменного в течение более 40 лет руководителя районного Дома пионеров. Что предшествовало и сопутствовало этому? – Завхозом в больнице я поработал недолго. Как говорится, пошел вверх по служебной лестнице – пригласили в райздрав бухгалтером. Затем Николай Васильевич Шемякин, тоже из спецпереселенцев, директор школы, «сосватал» к себе, тоже на бухгалтерскую должность. Здесь, в школе, я сдружился со старшеклассниками, помогал им задачи на переменах решать, в шахматы вместе стали играть. После школы пойдем в клуб, заиграемся, про нас забудут, запрут, а мы до утра «режемся». В школе предложили кружок по шахматам вести. Потом учителя жаловались, что даже на уроках пацаны играют, спасу от этих шахмат нет. Тот же Шемякин, уже будучи заведующим роно, вызывает как-то к себе, говорит, отправляйся в Ухту на первый республиканский слет туристов. Вскоре после этого и поставили меня директором Дома пионеров. – Учиться, выходит, вам так больше и не довелось? – Гимназическим багажом знаний и пришлось довольствоваться. Что поделаешь, если вся юность в ссылке прошла. Но я всю жизнь учился, до сих пор учусь. Пацаны, когда в школе работал, здорово помогли подтянуться по русскому языку. К местным учителям часто за помощью обращался, никто не отказывал. Говорю по-русски свободно, а вот при письме ошибки выходят. Правда, сейчас писать стало легко, компьютер все ошибки исправляет. Помню, пошел в первый раз в библиотеку за книгами, а чтива никакого. Зато на полках полно сочинений Сталина, Ленина, Маркса. С них и начал. Уже позже «Войну и мир» прочитал. А первой книгой на коми языке стала «Алая лента» Василия Юхнина. – В республике, а тем более в районе, наверное, не осталось мест, в которых вы бы ни побывали. А первые свои походы помните? – Могу сказать, что побывал во всех районах республики, сплавлялся по всем крупным рекам. А в Корткеросском районе и по всем малым рекам, которых здесь много. Вспомнился один случай, как, будучи десятником, пошел выбирать делянку с начальником лесопункта. Почти полдня шли под солн-цепеком. Обрадовались, увидев на участке Канифольный старые бараки. Там уже никто не проживал, внутри – прохладно, полумрак. Здесь и устроились на ночлег. До сих пор помню: ночью сон снится. Будто черти бросили меня в кипящий котел, а вокруг огонь полыхает. Просыпаюсь, оглядываюсь. И глазам не верю: по телу ползают белые букашки, прямо на глазах надуваются и лопаются. Клопы. Удивляюсь, ведь уже года три бараки пустуют, морозы зимой стояли нешуточные, а поди ж ты, выжили. Со спутником опрометью кинулись из барака, костер разожгли, прожарили всю одежду. Потом были сотни других походов. И каждый без исключения преподносил какие-то сюрпризы, загадки. Вспоминаю, как сплавлялись с ребятами по Печорской Пижме. Во время остановки привлекли внимание обработанные каменные брусочки на берегу. Как они тут очутились? Расспросы привели в Усть-Цильму. Оказалось, таким промыслом занимались политссыльные. Некоторые из них были знакомы и с основателем первой опытной сельскохозяйственной станции на Печоре Андреем Журавским. Вот такая интересная цепочка выстроилась. А в первый поход с ребятами я «имел наглость» отправиться, еще не имея ни опыта, ни туристских навыков. И не куда-нибудь, а в горы. Плохо разбираясь в географии, добрались-таки до Усть-Илыча. Здесь запаслись провизией. Но когда на биваке сварили макароны, они оказались несъедобными. Продавщица подсунула продукты с мышиным пометом. Пришлось весь поход довольствоваться хлебом и водой. На ошибках тоже учился. – Вы создали в корткеросском Доме пионеров отличный музей, один из первых школьных музеев в республике. С чего он начинался? – Музей начинался с разнообразных камушков, привезенных с первых походов, позже сложилась неплохая геологическая коллекция. С ребятами во всем искали что-то необычное, экзотическое. Уже позже к походам в «чистом» виде примешалась идеология, стали проходить всесоюзные экспедиции пионеров и школьников, начали записывать воспоминания участников Гражданской войны. Создание нашего музея совпало с хрущевской «оттепелью», к нам попали воспоминания людей, прошедших через сталинские лагеря, запрещенные учебники, книги, в свое время изъятые из библиотек. Это вызвало интерес, к нам зачастили экскурсии из Сыктывкара, приезжали ветераны партии, ученые. Думаю, что наличие этих материалов, до этого засекреченных, сыграло свою роль в том, что музей подожгли, сотни уникальных экспонатов сгорели. Этот ночной пожар оставил множество безответных вопросов. – Что, на ваш взгляд, сегодня в первую очередь необходимо спасать от забвения и уничтожения, какие материалы сосредотачивать в музеях? – Памятники духовной культуры. Время особенно безжалостно к бумаге, к фотографиям. Во время экспедиций мы стараемся побольше записать рассказов участников, живых свидетелей событий прошедшего века. Архивные материалы, как показывает опыт, не всегда объективно отражают время, многие события и детали, в официальных бумагах вообще не отражены. Взять ту же лагерную туфту, которая отсутствует в документах того периода. – В Корткеросском районе еще остаются загадки, не разгаданные вами? – Чем больше знаешь, тем больше тайн. Загадки попадаются на каждом шагу. Взять название села – Корткерос. Слово «к\рт» с коми переводится как «железо». Значит, это место, где выплавляли железо. А совсем недавно от старожилов узнал еще одну версию происхождения названия села. Рассказали, что в эти места падал метеорит. Или взять лесные ямки, которых в одном лишь К\ртъяге – в окрестностях Корткероса – 97. Одни оставили углежоги, другие, по всей видимости, лагерные. Но есть и необычной формы, круглые, в которых на несколько метров вглубь уходит железный щуп. Что они таят в себе? Ответить на это смогут, наверное, только археологи. – А чем продиктована ваша новая идея – реабилитировать легендарного основателя села – К\ртайку? – Каждый населенный пункт должен быть привлекательным, иметь свою самобытность, отличительные черты. Корткеросу повезло: уже в его имени остался жить его легендарный основатель. Но в литературе он преподносится исключительно как людоед, убийца, поджигатель сел. Хотя, если разобраться, его действия имели оборонительный характер. Он, как и еще один легендарный герой коми истории – Пам Сотник, таким образом боролся против колонизации, ассимиляции своего народа. Именно К\ртайке легенды приписывают и славу первого железоделателя. Значит, он не только отрицательный персонаж. Как бы то ни было, в облике села надо увековечить его прародителя. К примеру, ладью на берегу Вычегды установить, опутанную цепями. Можно найти и другие интересные решения. Это не останется незамеченным. Такой памятный знак сыграет свою роль и в патриотическом воспитании. Бывая на родине, в Литве, как-то в Каунасе я набрел на необычный памятник – забор, на котором после переправы через Неман Наполеон сушил свою одежду. Между прочим, увидеть его стремятся многие туристы, а жители города гордятся, что сохранили забор. – Анатолий Антонович, вы теперь гражданин двух государств – России и Литвы, литовское правительство предоставило вам квартиру, вы часто бываете на родине. Нет желания возвратиться туда насовсем? – Литовское гражданство получил лет пять назад, предоставили и квартиру в уютном городе Укмерги. С супругой Людмилой Николаевной Королевой ездим туда. Но остаться там я не могу. Здесь, в Коми, вырос, трудился всю жизнь. Привык к этим местам. Да и дел тут очень много. Уже несколько лет обследуем самобытную деревушку Троицк. Расшифровываем надписи на прялках. Ездим в экспедиции по местам бывших спецпоселков, лагерей, наносим их на карты, ищем захоронения. Никто кроме нас наши задумки в жизнь не воплотит. Эта мысль не дает покинуть Коми землю, еще крепче привязывает к себе. Тем более и интересного, экзотического здесь столько, что жизни не хватит все объехать и увидеть. Беседовала Анна СИВКОВА. |
Два имени - одна судьба 
