| Дым Отечества |
31 марта 2012 года |
Терпи, Мария!/ Рядовая судьба пожилой сыктывкарки нашпигована испытаниями и невзгодами
Сыктывкарка Мария Николаевна Круппа лишь за несколько дней до 60-летия Победы в Великой Отечественной войне получила удостоверение участника войны. Уже один этот факт и предшествовавшие долгожданному дню хождения по мукам могли бы лечь в основу немаленькой по объему публикации. Или даже художественного повествования, рассказывающего о бюрократическом спруте, сквозь который удалось-таки пробиться пожилой женщине. Но как говорит сама Мария Николаевна, это лишь капля в море в ее до краев наполненной лишениями и невзгодами судьбе. Испытания же закалили характер. Поэтому и научилась рассказывать о всех изломах и зигзагах на своем жизненном веку просто: без слез и без надрыва. Первая жертва – Родилась я в Красноборском районе Архангельской области. Наша деревня Едринга раскинулась на красивом месте, на берегу стоял наш дом. Дверь в нем никогда не запиралась. Отец, Николай Степанович Шкулев, сторожил дрова для пароходов. Возле нашего дома высился столб, а внутри был поставлен селектор. Пароходы приставали к берегу, капитаны заходили к нам, чтобы передать сообщение о прибытии. Действовало прямое сообщение Москва – Вологда – Рыбинск – Череповец – Котлас – Архангельск. Наша семья ничем от других деревенских жителей не отличалась. Мама, Александра Александровна, работала в колхозе. Родители вырастили семерых детей. В конце тридцатых годов в семье остались лишь мы, самые младшие: Алексей, Клава и я. Старший Николай после службы остался в армии, стал кадровым военным, инженером I ранга, служил в летных частях. До войны он проживал в Пскове. Туда же перебралась жить сестра Евдокия. Потом обоих, брата с сестрой, призвали на финскую, а затем на Великую Отечественную войну. Из Пскова брат Николай отослал переданную ему кем-то из тамошних жителей библиотеку. Это были очень красивые, с золотыми корешками, книги, изданные еще до революции. Уже в 4 классе я взахлеб читала Достоевского. С упоением предавался чтению и отец. Не думали не гадали, что через несколько лет во дворе нашего дома заполыхает костер, в огонь закидают Пушкина, Достоевского, все книги, имевшиеся в доме. А одновременно арестуют отца. Когда отца арестовали, ему было уже 68 лет. Суд над ним состоялся в Котласе, в 70 километрах от нашей деревни. Съездить никто из нас туда не мог. Вызывали двух свидетелей. Мы грешили на почтальоншу, думали, это она наговорила на него. Но после суда та прямым ходом к нам. Плачет, ревет, говорит, не ругайте меня, я ни в чем не виновата. От отца из лагеря было всего несколько писем. В первом же треугольничке, который он как-то умудрился передать на волю, написал, что почтальонша ничего против него не говорила. Тогда мы поняли, что доносы писал другой, начальник лесной биржи. Пятилетний срок в лагере Лесной в Кировской области для отца оказался непосильным. Тем более вскоре началась война. В 1942 году мы получили извещение, что он умер от старости. Позже я пыталась разузнать, где находился этот Лесной, осталось ли лагерное кладбище, хотелось съездить, поклониться могиле. Какое там... Ответ гласил, что там сейчас вы ничего не найдете. Моя война После ареста отца нас стали называть «семьей врага народа», всячески притесняли. Мама работала в колхозе, брат Алексей уехал в Котлас. Нашей семье сочувствовали председатель колхоза и его жена. Я ходила к ним мыть полы, топить баню. Однажды хозяйка при мне сказала мужу, председателю колхоза: «Помоги девке достать паспорт, пускай уезжает, здесь ей не выжить». Вскоре паспорт был готов. В бумаге из правления колхоза написали, что меня направляют в школу ФЗО на Урал учиться на трактористку. Так я смогла уехать в Котлас. Устроилась кассиром в гостиницу. Но проработать удалось недолго. В августе 1941 года мобилизовали на оборонные работы. Нам с братом Алексеем повестки принесли в один день. Погрузили в вагоны, привезли в Кемь, в Карелию. Говорили, что продержат два месяца. С собой ничего не взяли, вся экипировка – только то, что на себе. Убей – не помню, что было на ногах. Резиновой обуви до войны у нас еще и в помине не было. Видимо, все же в кирзовых сапогах поехала... А то, что не помню свою обувку, не мудрено. С первых же дней попала в сущий ад. Прифронтовая полоса. Работы – непочатый край. И вся – тяжелая, земляная. Почва – один камень. Силенок у девок немного, а надо камни ворочать, окопы рыть, дзоты строить, гати на болотах настилать. Хотя на наши головы бомбы не падают, но грохот, взрывы то отдаляются, то приближаются. А Кемь бомбят постоянно. Не успели один объект доделать, перебрасывают на другой. Все передвижения – под покровом ночи, с соблюдением светомаскировки. Однажды чуть в окружение не попали. Ночью подняли по тревоге, сказали выйти на тракт, указали, в каком направлении двигаться. Метет метель, не видно ни зги. Все же как-то добрались до наших. А двое командиров, замыкавших наше «отступление» на бортовой машине, не выбрались. Так и не узнали, что с ними стало: или погибли, или в плен угодили. Уже минула осень, а замены нам все нет. Платья и фуфайки, которые были на нас, в отрепья превратились. Никакого обмундирования никто выдавать не собирался. Зима наступила, а мы все в летней одежонке. Разрешили съездить молодым ребятам в Котлас, привезти зимние вещи. У меня тетка там жила, она отправила отцовский полушубок и подшитые валенки. Чуть-чуть живая Ночевали где попало. Возле Кеми было много зон, заключенных оттуда вывезли, в пустующих бараках мы и жили. Спали на голых досках. Ни разу за все время не ночевали на матрацах и подушках. А вшей сколько было... Иногда я думаю, вот бы тогда, как сейчас, фотоаппараты миниатюрные, которые сейчас в телефоны вмонтированы.Ведь сколько ни говори о кишмя кишащих на нас вшах – поверить на слово этому трудно. Только увидев этот ужас, можно понять наше тогдашнее положение. Лишь раз за полгода повели в баню. Кто-то, помню, крикнул: «Если хотите в баню – бегите быстрее». Прибежали. Намылили головы. А ополоснуться – нечем. Горячая вода закончилась. Так несолоно хлебавши и завершилась единственная помывка. Кормежка была организована. Но все равно голодали. Объявят воздушную тревогу – мы наутек в лес. А там черника, голубика, вороника. Набрасываемся на ягоды, забыв о всякой опасности. Весной 1942 года нашу первую роту 27-го строительства Спецстроя НКВД наконец решили отправить домой. Пригнали товарняк, каждому дали кирпичик хлеба и кусок конины. При погрузке я случайно столкнулась с братом Алексеем. Как оказалось, в последний раз. Из Кеми его отправили на фронт, в 1943 году он погиб под Днепропетровском. Нас, девушек, перебрасывали обратно в Котлас, а он оставался на месте. Я отломила половинку своей хлебной пайки, отдала ему. Вот так и свиделись. Везли нас до Котласа 17 суток. Железнодорожные пути были запружены воинскими составами, нас все время загоняли в тупики. В дороге я вконец обессилела, поднялась температура. В Кирове хотели снять с состава, увезти в больницу. Но я воспротивилась, возвращаться до дому одной в военных условиях было очень трудно. Наконец приехали в Котлас. Вылезти на перрон уже не смогла. Да и ходить самостоятельно тоже. Две девушки подхватили меня с обеих сторон, привели к тетке. Она как увидела меня, так и ахнула. Одежонка на мне потрепанная и вся шевелится от вшей. Первым делом вскипятила самовар, наголо постригла мою голову, хорошенько вымыла. Только после этого повезла в больницу. Враг народа В больнице нашли у меня порок сердца и гепатит. А дней через пять принесли повестку снова отправляться на оборонные работы. Но так как я была прикована к кровати, не могла ни сидеть, ни вставать, то оставили в покое. Долго болела. А когда поправилась, устроилась в Котласе портовой рабочей. До начала навигации подметала полы на складах. Работала информатором, оператором, кладовщиком. Потом поставили заведовать дебаркадером. Приближался конец войны. Наша семья сильно поредела. Без вести пропал средний брат Александр. Не вернулся с очередного вылета муж сестры Евдокии летчик Абраменко. Гибель мужа сестра переживала очень тяжело, у нее случился нервный срыв, ее демобилизовали с фронта. Умерла маленькая дочурка Евдокии. А в конце 1945 года не стало мамы. Так получилось, что хоронила в Едринге ее одна я. В 1947 году приняла я на склад из «Заготзерна» 36 мешков ржи. Утром причалил пароход с Устюга, который должен был забрать этот груз. Заходит капитан, спрашивает, сколько мест. Отвечаю: «36». Он пересчитал и говорит: «35». Начали спорить, снова и снова пересчитали мешки. Все параллельно сложены, а на самом верху один поперек лежал. Его-то, смотрю, и нет. Через три дня сделали приемо-сдачу. Повели к начальнику водной милиции в Котласе. «О, Маруська, – кричит он, – я тебя знаю хорошо, ты меня – тоже. Что там у тебя стряслось? Пиши, давай, объяснительную». Написала все как есть. Пришел милиционер. Повел меня в тюрьму. На следующий день, уже под конвоем, вновь привели к начальнику милиции. «Маруська, мы твой мешок нашли», – весело сообщает он. «Где?» – спрашиваю. «Так ты же сама его отправила сестре Лидии. Вот ее письмо. Она пишет, что мешок привезли, подняли до дому. Теперь на всю зиму обеспечены мукой». Сестра Лидия плавала на пароходе матросом. Но если даже я переправила ей мешок с зерном, то наверняка попыталась бы это скрыть и не стала эту кражу обсуждать в письмах. «На пароходе не одна сестра работает, там 20 человек команды, приведите свидетелей», – говорю в ответ на шитые белыми нитками обвинения. Но на мои слова – ноль внимания. Через несколько дней состоялся суд. Военный трибунал вынес приговор: десять лет лагерей. Лагерные будни Привезли в Коношу, оттуда в Ерцево. Здесь большая, огороженная надвое зона. С одной стороны – женская, с другой – мужская. Определили в барак. Нары на 50 мест. У каждого – матрац, одеяло, подушка. Выдавали и обмундирование, привезенные с фронта телогрейки, рваные штаны. Но и это куда лучше, чем в войну на оборонных работах. Определили на лесоповал. Зимой лучковой пилой заготавливали дрова. Летом работали на лесозаготовках. Народ в зоне был всякий, много политических – русских, эстонок, латышек. В лес их не отправляли, они шили в швейной мастерской. Немало набралось и пропащих женщин. Работать они отказывались, без конца мастырились. Под кожу вводили керосин, руки и ноги опухали, от боли заходились долгим криком. Для «мастырщиц» отвели специальный барак. Там же отсиживались те, кто капал в глаза жидкость, полученную из химических карандашей. От разъедающих капель женщины слепли, но это их не останавливало. Всякую работу старалась исполнять усердно. Стала бригадиром. Летом специальная бригада заготавливала иван-чай. Из него варили похлебку. Заготавливали и хвою. Нальют в кружку, и пока не выпьешь до дна, суп не дадут. Суп всегда был из овощей. На второе давали кашу. Некоторые обменивали свою хлебную пайку на молоко. Его приносили к зоне местные жители. Помню, строили железнодорожную ветку Лейбыш – Ленинград. Приходит надзиратель, говорит: «Шкулева, возьми человек пять-шесть, идите в лес, ягоды соберите». В лесу малины – видимо-невидимо. Наелись досыта и полные ведра набрали. Подножный корм помогал выжить и здесь. Помощи мне ждать было неоткуда. Сестры сами еле сводили концы с концами, за все шесть лет, пока сидела, получила лишь одну посылку от брата. Встреча с Петриком Бригадир из мужской зоны Костя Петров как-то говорит: «Слушай, Маруся, я тебя с таким парнем познакомлю, всю жизнь будешь благодарить». Так и вышло, благодарна ему всю свою жизнь. Костя Петров и устроил первую встречу с моим Петей. Лагерь есть лагерь. Хоть нас разделял всего лишь высокий забор, но за долгих два года мы смогли свидеться три, от силы четыре раза. Все остальное время переписывались. Записки из мужской зоны в женскую передавали с «пропускниками», с теми, кто мог свободно передвигаться по зоне. А чаще письма друг другу перекидывали через забор. Привяжем бумажку к камушку, оглянемся, чтобы никто из надзирателей не заметил, и бросаем. Такая почта была самой надежной. А потом в лагере мы с Петей сочетались браком. Хотя и после этого ни проживать вместе, ни часто встречаться не могли. Жили ожиданием освобождения. А после этого 46 лет оставались рядом, уже не разлучались никогда. Помощь дядюшки Круппа Судьба моего Петрика (так я его называла) тоже не из легких. Он родился и вырос в Белоруссии, возле Мозыря. В 16 лет его угнали в Германию. Дома остались отец с братом, а мать убили не то полицаи, не то фашисты. Из лагеря в Германии он трижды убегал. Два раза уйти удавалось недалеко, их с товарищами ловили и возвращали обратно. На третий побег они решились втроем. Убежали довольно далеко. Но и на этот раз выследили, возвратили назад. Беглецов после третьего побега в лагерь водворять не стали. Привезли на плац, где их ждала виселица. Подводят первого парня, поднимают в кузов машины, накидывают на его шею петлю. Машина трогается, беглец остается висеть. Вторым стоял Петя. «Петр Степанович Крупп», – называют его. Тут подходит к избитому парню офицер, изо всех сил бьет его в грудь, он отлетает на несколько метров и остается лежать. К тому времени Петя немецкий уже успел выучить неплохо и из последовавших приказов понял, что его велено не трогать. А третьего беглеца ждала такая же участь, что и первого. Вскоре Петя узнал и причину, разминувшую его со смертью. В Германии одними из самых больших были знаменитые заводы Круппа, поставлявшие оружие для гитлеровской армии. По всей видимости, фамилия, которую носил убегавший из лагеря паренек, и уберегла его от неминуемой гибели. Вздернуть на виселице однофамильца магната, как говорится, рука не поднялась. Потом Петр работал в пожарной команде. Германию уже сильно бомбили, везде полыхали пожарища. Они разгребали завалы, откапывали живых, хоронили мертвых. Ребята, с которыми Петя был вместе, полушутя-полусерьезно предлагали ему: «Напиши своему богатому дядюшке письмо, пусть возьмет тебя к себе». Но он от них отмахивался и навязывать себя никому не собирался. После освобождения поехал домой. Всего 35 километров не доехал до Мозыря. Сняли с поезда, судили. За то, что не погиб в Германии, дали десять лет лагерей. Отправили на север. Было тогда Пете 20 лет. В домике из шпал В 1953 году, после смерти Сталина, меня освободили со снятием судимости. Куда пойти, куда податься? Поехала в Едрингу. Устроилась пилить дрова для пароходства. Работа привычная. Только со всех сторон громкий шепот до уха долетает: «враг народа», «дочь врага народа»... На каждый роток, как говорится, не накинешь платок. Невтерпеж стало от подозрительности. Написала Петру, который к тому времени еще не освободился. Он снял со счета все деньги, которые заработал, – 600 рублей, и передал, чтобы я обратно возвращалась. Опять приехала в Ерцево, устроилась в исправительно-трудовой лагерь под буквой «П». В тот самый, где перед этим шесть лет «отмотала». Правда, теперь уже вольнонаемной. После освобождения муж в Белоруссию возвращаться не захотел. Поехали мы с ним в Воркуту, где «застряли» на 18 лет. Здесь подняли трех дочерей. Петр из старых шпал маленький домик соорудил. В нем и жили. Трудилась на всяких тяжелых работах. Сначала на железной дороге. Лом да лопата, казалось, приросли к рукам. Потом на шахту устроилась, пиломатериалы для крепежа отпускала. Выучилась на машиниста подземных выработок. Но после взрыва на «Капитальной» приказ вышел: всех женщин «поднять» на поверхность. Тогда меня перевели заряжать щелочью батареи. Здесь же в Воркуте в мою фамилию вписали лишнюю букву, стала я Круппа. Исправлять ошибку не стала, так и осталась Круппой. Хождение по мукам После выхода на пенсию перебрались жить в поселок Студенец Усть-Вымского района, купили там маленький деревянный дом. Никакими льготами никогда не пользовались, держали хозяйство, надеялись только на себя. Семнадцать лет уже прошло, но как сейчас помню один из студенецких вечеров. Петрик взял мою руку, долго гладил ее, разглядывал. Потом сказал: «Ты еще поживешь...» «К чему ты это?» – встрепенулась я. Но он ничего не ответил. А через несколько дней его не стало. Долгие годы никому, даже своим близким, не рассказывала ни о войне, ни о лагере. А тут узнала, что бойцов Спецстроя НКВД, таких же, как я, мобилизованных на оборонные работы в прифронтовую полосу, признали участниками войны. Стала и я хлопотать, собирать документы. Знала бы, какой многолетней волокитой это обернется... Обратилась в республиканский военкомат, потом в сыктывкарский. Везде от ворот поворот. «Езжайте в Архангельскую область, там и доказывайте свое участие в войне», – слышала то в одном кабинете, то в другом. Другой бы, может, бросил эту затею. Но я слишком хорошо помнила свою военную эпопею, которая чуть не отняла жизнь. И добивалась справедливости. На это ушло 15 лет. Только тогда меня признали участницей войны. После смерти мужа перебралась жить к дочерям в Сыктывкар. У меня пятеро внуков и столько же правнуков. На жизнь не ропщу. Что было, то было, значит, так суждено. Удивляюсь, бывает, лишь своему терпению. Как смогла пройти через все, вытерпеть, перетерпеть и дожить до преклонных лет? Записала Анна СИВКОВА. |
Открыта подписка на... медаль 
