"Троцкисты" из Оквада

/ Политический ярлык обрек в 30-е годы на страдания сельскую учительницу и ее детей

Клавдия Попова-Туисова. Начало 30-х годов.

Илья Туисов. Начало 30-х годов. (Фотографии из архива И.И.Вафиной.)

Ия Ильинична Вафина каждый год 30 октября приходит к часовне-памятнику, установленному в Сыктывкаре в память репрессированных земляков. Уже 80 лет ей скоро, здоровье неважное, силы иссякают. Знакомые советуют беречь себя, не бередить раны, забыть прошлое. Она соглашается с доброжелателями, но про себя думает: разве мыслимо забыть все то, что случилось с ее близкими. А при случае со слезами на глазах, с дрожью в голосе рассказывает историю своей семьи. Концовка рассказа пожилой женщины всегда одинакова: «Не приведи господь испытать такое даже врагу!»

МЫ с Оквада, это нынешний Усть-Вымский район. До революции это было большое село с двумя огромными каменными храмами. По рассказам, народ здесь жил зажиточный, работящий. Мой дед по отцу Герасим Туисов был мясником. Мясо сбывал на Сереговском сользаводе. Большой дом имел. Женили его рано. А пару ему подобрали совсем юную, Марье только-только 12 лет исполнилось. В 14 лет она родила первого ребенка. Всего нарожала восемь детей. Один из них – мой отец Илья.

Мама – Клавдия Ивановна Попова – айкинская. Росла в бедной ямщицкой семье. Бедные-то бедные, но отец мамы и его брат Василий держали шесть лошадей. Дед по матери умер рано. Его детям, как говорится, не до жиру – быть бы живу. Но дочери Зоя и Клавдия очень хотели учиться. В конце концов Зоя уехала в Ленинград, поступила в пединститут. А мама с ямщиками в Яренск из дому убежала. Стала домработницей у священника. Поп, рассказывала, был красивый, солидный, пользовался успехом у яренских мещанок, мама не раз ему записочки от воздыхательниц передавала.

Поповская семья определила Клаву учиться в начальную школу. Одежды приличной не было, донашивала платья поповских дочек. Все учителя к барышне-крестьянке относились хорошо. Одна только учительница географии понукала бедностью, отметки снижала. С божьей помощью Клава все же закончила учебу.

В Оквад приехала учительствовать. Рослая, шустрая, красивая... Вскоре сосватался к ней Илья Туисов. Маме очень хотелось девичью фамилию сохранить. Так и сделала, после замужества подписывалась Попова-Туисова.

Спокойно, счастливо пожить удалось недолго. Семью Туисовых начали раскулачивать. У других семей одной конфискацией раскулачивание и ограничилось. А к нам раз пришли – унесли все имущество. Второй раз пожаловали – на бабушкино смертное платье позарились. А потом снова нагрянули. Нас у родителей было уже четверо, три сына и я, единственная дочка. Была зима. Местные коммунисты, не найдя в доме никаких «богатств», принялись стаскивать с детских ног валенки. Босыми на снегу оставили.

ОТЦА дома уже не было. Его, раскулачив, посадили. Сидел в лагере в Княжпогосте. После освобождения устроился работать в Вогваздино, на выходной в Оквад к семье приезжал. Я еще совсем кроха была, плохо его запомнила. Единственное, что осталось жить, – его крепкие руки. Придет, и давай от радости меня к потолку подбрасывать. Вдруг – и не приехал. Дошло известие, что убили.

Стоял 1937 год. Не успели от одного потрясения оправиться, как другое навалилось. Пришли за мамой. Несколько мужиков в штатском и военный зашли вечером, мама как раз спать нас укладывала. Что-то остановило, не стали забирать на ночь глядя. Увели маму спозаранку. Мы проснулись, а ее уже нет.

Уже позже, когда стали понимать что к чему, узнали, что маму арестовали и судили с группой оквадских учителей. Присудили по 58-й статье пять лет лагерей и столько же лет поражения в правах. Всех объявили «троцкистами». Мама до конца жизни не могла понять, кто же это такие. Во всей группе мама была единственная женщина. Чуть раньше в Ленинграде арестовали ее сестру Зою. Тоже по политической статье. Весь ее курс из пединститута имени Герцена тогда посадили. Якобы в связи с убийством Кирова. Перед тем как отправить в лагеря, студентов водили по ленинградским улицам с повешенными на шею табличками: «Я – убийца Кирова». Через эту унизительную экзекуцию прошла и тетя Зоя. После этого затолкали в вагоны, привезли на Север, в Коми край.

Остались мы в доме четыре сиротки мал мала меньше. (Простите, без слез об этом вспоминать не могу.) В Окваде жили родственники, но приютить, пожалеть детей «врагов народа» все боялись. Отцом и матерью для нас, трех младшеньких – Миши, меня и Юрия, стал старший Саша, тоже еще юный, несовершеннолетний.

Как жили – не помню. Единственная яркая картина – как Саша петуху голову отрубил. Делать ему это ни разу не приходилось, а кушать хочется, животы у всех свело. С горем пополам с петухом расправился. А он возьми да и взлети. Это без головы-то. Нас такой ужас при этом обуял, что и ко вкусно пахнущему бульону не притронулись.

В Айкино детский дом работал. Но нам говорили, что детей «врагов народа», тем более «троцкистов», туда не берут. Как жить, чем питаться? В доме не осталось ни маковой росинки. На носу зима. Местные власти, видимо, здраво рассудили: доведенные до крайности дети вот-вот воровать начнут. Выдали Саше фиктивную справку, что родители умерли. Это дало ему возможность уйти в Микунь, а оттуда выехать в Котлас, стать железнодорожником. А нас троих раскидали по детдомам.

ДВЕНАДЦАТИЛЕТНИЙ Миша стал жить ближе всех от дома – в Айкино. Натерпелся там, жуть... Директор детдома, ярая коммунистка, избивала Мишу и его друзей по несчастью. Часто твердила, что им не место среди нас, таких надо убивать. И Мишу... убили.

Почему, каким образом в руках у одного из детдомовцев оказалось ружье, уже никогда не узнать. Известно лишь, что первой жертвой науськивания начальницы стал мой брат. Выстрелив Мише в голову, оставили его на берегу речки Немыд умирать. Истекающего кровью пацаненка спасла наша собачка Бобик. Когда наш дом в Окваде опустел, она прибежала в Айкино, околачивалась возле детдома. Она же и вытащила своего маленького, уже не подающего признаков жизни хозяина на берег. Сбежались люди, отвезли Мишу в больницу. Он выжил, но лишился одного глаза.

После освобождения мама, не успев перевести дух, принялась разыскивать детей. Больше других материнское сердце болело за Юру, самого младшего. Когда их разлучили, ему еще не исполнилось и двух лет. Его-то, кровинушку, и не удалось нигде отыскать. Мама стучалась во все двери, закидала запросами все инстанции. Наконец получила письмо из села Керчомъя. Писала воспитательница детского дома. Сообщила, что хорошо запомнила Юру. Высокий, хороший, умный мальчик. Их, группу мальчиков, привезли в детдом зимой, в декабре. На улице стужа, а мальчики в легких пиджачках, на ногах – сандалии. Замерзших, окоченевших в дороге, их долго отогревали, лечили. Но вырвать из лап смерти ни одного не смогли.

С братом Юрой нас разлучили в Зеленецком детдоме. Его увезли дальше, а меня оставили. Вскоре всем детдомом мы заболели трахомой. Говорили, что заразились от няни. Привезли в город, в больницу, лечили около трех месяцев.

В Сыктывкаре меня отыскал брат Саша. От него узнала, что мама находится почти рядом. «Вот видишь, двухэтажный деревянный дом? – говорит брат. – Это тюрьма. Там мама сидит». Совсем еще ребенок, несмышленыш, в ответ я разрыдалась: «Почему же меня к себе не забирает, если так близко от меня сидит?»

В Сыктывкаре пошла в первый класс. Но проучилась недолго, перевели в Палевицы. В новом детдоме было так голодно, как нигде. Одежда на теле шевелилась от вшей. По совету воспитательницы мы расстилали свои обноски на полу и стучали по ним башмаками. Так убивали вшей.

Маме из Палевиц я уже писала письма. Некоторые мои признания она выучила наизусть и позже не раз вспоминала вслух. Например, вот такое: «Пионеры стали плохие. Хлеб и картофель отбирают, остается только кисель. Все умирают. Я тоже скоро умру».

Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО чувствовала дыхание смерти. Сил уже совсем не осталось. Да и сверстников сильно поубавилось – их маленькие, исхудавшие тельца «пачками» отвозили на палевицкий погост.

Прочитав этот крик души, мама как-то сумела связаться с родственницей из Айкино, с тетей Агнией, которая примчалась в Палевицы спасать меня. Подоспела вовремя, забрала, увезла в Айкино. Условия жизни в тамошнем детском доме были гораздо лучше. Но в казенном доме мне осталось пробыть недолго. Осенью 1943 года маму наконец выпустили из тюрьмы, она возвратилась домой.

Началась очередная эпопея для нашей семьи. Старшие братья обосновались в Котласе. Саше как железнодорожнику в войну дали бронь, Миша получил инвалидность. В Оквад, снова обживать родной дом, мы с мамой отправились вдвоем. За пять лет отлучки местные жители довели наш крепкий пятистенок до ручки. В комнатах было хоть шаром покати. Выдернули с петель двери, унесли печные вьюшки...

Моя боевая мама хоть имела горький опыт, но сидеть тихо, не высовываясь, и не подумала. Первым делом решила вернуть хоть что-нибудь из экспроприированного добра. Имущество родителей, выставленное в 1934 году на торги, было оценено в 2327 рублей. Из этой суммы мама сумела вернуть всего 500. Прямая, за словом в карман не «заглядывающая», она могла урезонить любого. Однажды увидела штаны мужа на сельсоветском председателе. И что же? Заставила их тут же снять!

Позже говорила, что постоять за себя в лагерях научилась. За пять лет после ареста пребывала в Сыктывкаре, в Чове, в Чиньяворыке. Много умных людей перевидала. Писала письма «всесоюзному старосте» М.Калинину. Говорила, его заступничество и помогло выжить.

ПОСЛЕ освобождения мама несколько раз обошла все близлежащие к Окваду школы, хотела снова учительствовать, но везде получила от ворот поворот. Пошла в колхоз, где, как и все бабы в те годы, переворачивала уйму тяжелых работ. В доме появилась живность. С утра до заката пропадавшая на колхозных полях, она затемно возвращалась домой то с охапкой сена, то с вязанкой дров.

Весной надумала вспахать приусадебный участок. Не дали. Сказали, что «троцкистам» огород не положен. Если бы не ее упорство, неугасший пыл, то нам бы несдобровать. Огород вспахать нельзя... С этим мама, похоже, смирилась. Зато вспахала ничейный протоптанный пятачок между домами. На это самовольство махнули рукой, мол, на таком неудобье все равно ничего не вызреет. Ну тут уж досталось мне. Картофельные черенки, посаженные мамой, несколько раз за лето окучивала. А сколько раз поливала за засушливое лето – не счесть. Труд даром не пропал. У других – пусто, у нас – густо. Собрали отличный урожай.

В 1949 году я поступила в Усть-Вымское педучилище. Поехали из Оквада гурьбой, около полусотни девушек и юношей. А сумели сдать вступительные испытания лишь четверо. Как училась – отдельная песня. Голая, босая... У других хоть фуфайки какие-то были, у меня – ничего. Один холщовый мешок накину на голову, другим спину укрою. Такой несуразный наряд. Мама, может, и смогла бы справить какое-нибудь пальтишко для единственной дочери, но заставляли платить за учебу. Все колхозники бесплатно детей учили, а «троцкистка» должна была выкраивать на это средства. Поэтому пришлось обойтись без теплой одежды.

В 1957 году маму реабилитировали. Она одна из всей заклейменной группы учителей-«троцкистов» осталась в живых. Все мужчины сгинули в лагерях, никто домой не вернулся.

Мы трое, братья и я, прожили достойную жизнь. Я учительствовала на Севере, потом обосновалась в Сыктывкаре. Мама, пока могла управляться по дому, оставалась в Окваде. Потом перебралась ко мне. Испытания ее не сломили. Наоборот, закалили. Волевой, неунывающей она оставалась до последних дней. И все-таки каждый раз, когда вспоминаю свое детство, юность, внутри меня все закипает от недоумения, негодования: «За что такой крест? Кому была нужна эта череда невосполнимых горьких потерь? Кто ответит за искореженную судьбу?»

Анна СИВКОВА.

На фото: Учительница начальных классов оквадской школы Клавдия Ивановна Попова-Туисова с сыновьями Сашей, Мишей, Юрой и дочерью Ией. 1937 год.

ТАКЖЕ В РУБРИКЕ

№236 (4633) - 24 декабря 2011 года