Университет эпохи единодушия

/ Или несколько штрихов из жизни фронтовика в послевоенном Ленинграде

Ветеран Великой Отечественной войны Александр Иванович Щанов уже давно разменял девятый десяток. Но как говорят представители военного поколения, до сих пор остается в строю. Он один из немногих фронтовиков, который до сих пор принимает деятельное участие в общественной жизни Сыктывкара, встречается с молодежью, выступает, пишет, публикуется в печати. В приложении «Дым Отечества» уже выходили главы из мемуаров Александра Ивановича, рассказывающие об истории его малой родины – Вымского края, о защите Ленинграда, в боях за который Щанов получил тяжелое ранение, был комиссован, отправлен домой. Несмотря на полученное на фронте увечье, он нашел после войны силы поступить в Ленинградский университет, закончить его. Возвратившись в Сыктывкар, находился на лекторско-преподавательской работе, стоял у истоков создания лесного института, был его первым директором. Недавно А.И.Щанов занес в редакцию очередные страницы своих мемуаров, посвященные драматичному послевоенному времени, когда Ленинград сотрясала новая волна репрессий.

Тянула меня Северная Пальмира престижным университетом и неповторимой красотой, особенной, высокой культурой, свойственной только ленинградцам. Привлекала вторая столица и тем, что с ее историей были связаны имена многих моих близких и дальних родственников, которые почти все погибли в блокадную зиму 1941-42 годов. Немало моих предков еще с екатерининских времен служили на Балтике. Сильное влияние на меня оказал мой дядя Василий Петрович Попов, живший в Ленинграде с 1920 года. Ну а личное участие в обороне Ленинграда еще больше укрепило в моем решении.

И вот в августе 1946-го, первого послевоенного года, я в Питере. Конкурс в университет был ошеломляющий. Половина абитуриентов – фронтовики, остальные – бойкие выпускники средних учебных заведений со свежими знаниями. И не прошел бы я по конкурсу после пятилетнего перерыва, после кошмаров войны, но помогло новшество, введенное ректором профессором А.А.Вознесенским на историческом и философском факультетах на период наибольших потоков военной молодежи.

Собрали нас, фронтовиков, на «философское» собеседование. Вопросы были рассчитаны на логическое соображение. Звучит очередной вопрос профессора: «Почему империалистические Англия и Америка выступили во Второй мировой войне на стороне социалистического Советского Союза, против своих же «собратьев» – немецко-фашистских империалистов?»

Аудитория молчит, думает. Вопрос для ответа рискованный. «А, была не была». Я поднял руку. «Ну-ка, молодой человек, разъясните нам», – ободряюще обратился профессор.

Смело, по-деревенски простовато я высказал то, что думал по тогдашним меркам. «Да англо-американцы просто-напросто испугались возможного исхода войны. А вдруг да Гитлер одолеет нас? Тогда и им беда».

«Превосходно. Вы приняты в университет, – услышал я возглас профессора. – Вот, возьмите справку и направление в общежитие».

Поселили меня в общежитии, во флигеле главного здания университета. Карточная система. Материальные трудности. А когда осенью 1948 года в Ленинград вынуждены были переехать жена с ребенком, жизнь стала невыносимой. Рискнул записаться на прием к ректору Александру Алексеевичу Вознесенскому. Он выслушал меня с сочувствием и нашел-таки выход: поселил с семьей в Старом Петергофе, на опытной станции биологического факультета. В одноэтажном петровских времен здании близ дачи Нарышкиных жили в те трудные времена вместе с нами семьи профессоров-биологов, так же, как и мы, спасаясь от голода «подножным» кормом.

Бывало, лекции всемирно известного историка академика Е.В.Тарле приходилось слушать при закрытых, запертых дверях. Питерцы, узнав о лекции ученого-«Цицерона», заходили в аудиторию прямо с улиц. Шепотом говорили, что академик лет двадцать назад сидел. Ему, видите ли, «антисоветские силы» в будущем контрреволюционном правительстве прочили портфель министра иностранных дел России. Но Сталин якобы «сжалился» и выпустил-таки академика из лагеря. В надежде, что тот и о нем, о Сталине, напишет книгу, да еще лучше, чем его труд «Наполеон Бонапарт».

Не забыть лекции выдающегося искусствоведа и критика профессора Николая Николаевича Пунина – мужа Анны Андреевны Ахматовой, посвятившей ему десятки своих лучших стихов, среди которых «Реквием», «Северные элегии», «Памяти Н.П.»... Его лекции избегали шаблонов, заставляли аудиторию мыслить, помогая глубже, всесторонне взглянуть на величайшее творение человеческого разума, каким является искусство, вселяли в слушателей любовь к нему. Запомнилось его грустное, открытое, умное лицо. Чувствуя за собой неусыпную слежку, он намеренно избегал в разговорах с коллегами и студентами глубин своих размышлений, злободневных проблем. Мы, студенты, стали свидетелями его тяжелого морального состояния. В августе 1949 года, в расцвете творческих возможностей, Николай Николаевич был третий раз арестован с ярмом космополита и ярого врага народа. Умер выдающийся ученый на ст.Абезь в Коми АССР 21 августа 1953 года. Погруженный в себя, он умирал тихо на нарах железного гаража, превращенного в барак для заключенных. Хоронили его, христианина, в одной рубашке, без гроба под номером «Х-11».

Не стирается из памяти так называемое «Ленинградское дело», сфабрикованное патологической подозрительностью Сталина с помощью вождя ленинградских большевиков А.Жданова. Репрессировали плеяду руководящих работников, крупных специалистов, ученых, деятелей культуры. Исчезли любимцы ленинградцев – организаторы обороны города, перспективные государственные и общественные деятели А.А.Кузнецов, П.С.Попков. Не стало и нашего ректора профессора Александра Алексеевича Вознесенского.

Титула «неблагонадежных» не избежали и студенты, особенно гуманитарных факультетов. Все ключевые посты в партийных и советских органах Ленинграда заняли «идеологически подкованные» кадры из других городов. Ночи напролет шли тогда у нас факультетские и межфакультетские партийные, комсомольские, профсоюзные собрания. «Упадничество», «аполитичность», «преклонение перед Западом», «космополитизм», «вейсманизм», «мендализм», «морганизм», «вирховианство», «генетика», «кибернетика»... Заодно с заклейменными явлениями наносился удар и по духовному ядру нации. Причем судьями обычно выступали «знатоки», далеко не достигшие уровня чеховского телеграфиста Ятя, не отличавшие генетику от заразной инфекции, музыку от уличного шума, а кибернетику от заводной игрушки.

На наши собрания, особенно на восточном факультете, обычно приходил некий товарищ Малин из Ленгоркома. На вопрос, а за что же «убрали» Кузнецова, Попкова, братьев Вознесенских, он приводил, как ему казалось, «неопровержимые обвинения». «Вот, – говорил он глубокомысленно, – некоторые факты. Отмечали юбилей Попкова. Так что вы думаете, преподнесли юбиляру Кузнецов и ваш Вознесенский? Миниатюру «Медного всадника». Разве это не говорит о том, что Попкова они считают единственно достойным преемником Петра Первого?»

«Нельзя умолчать и о том, – откровенничал тов. Малин, – что эти отщепенцы вообще восхваляли Петра Первого. Видимо, и некоторые из вас заражены этой бациллой. А вот великий Сталин оценил роль Петра Первого иначе: «Петр Первый – лишь капля в море, а Ленин – целый океан». Или вот еще. Кузнецов, Попков и ваш Вознесенский устроили международный пушной аукцион в Ленин-граде. И надо же, эти падшие космополиты, преклоняясь перед растлевающим и умирающим капиталистическим Западом, возвели для этого в городе из бетона и стекла специальный огромный ангар на европейско-американский манер. Понимать это надо как открытие «окна в Европу».

Бывший член Политбюро ЦК КП(б), председатель Госплана СССР Николай Вознесенский – младший брат вашего ректора – написал, видите ли, книгу «Военная экономика СССР в период Отечественной войны». Как будто тов. Сталин сам не мог написать такую книгу. Да и вечно эти два брата Вознесенские стремятся к чему-то новому, как бы стараясь опередить нашу советскую действительность. Можно подумать, что наша цветущая советская социалистическая жизнь – не самая передовая и лучшая в мире».

Заканчивал свою речь тов. Малин, как всегда, помпезно-стереотипно: «Мы живем в великое историческое время, когда все дороги ведут к коммунизму. И нет для партии ничего невозможного. Мы преобразуем не только общественную жизнь. Мы преобразуем и природу, исправляя ее ошибки. И пусть для всех вас вдохновителем будет образ великого вождя и учителя тов.Сталина».

Не успевал тов.Малин сесть, как вмиг, с проворностью циркового акробата, вскакивал из-за стола президиума какой-нибудь жизнерадостный «ливрейный лакей» и принимался неистово аплодировать. Аудитория нехотя тоже вставала (попробуй не встать!) и начинала недружно хлопать.

Интересно, когда мы, студенты, спрашивали того же Малина: «А где же теперь наш ректор?» – увиливая, говорил, что он назначен ректором то ли Томского, то ли Среднеазиатского университета. Студенты на каникулах побывали во всех городах страны, наводили справки, но, увы, нашего ректора нигде не было. Партруководство Ленинграда знало о его судьбе и старалось скрыть ее от ленинградцев, от коллектива ЛГУ. Еще во время прохождения занятий в музее С.М.Кирова до нас дошло невысказанное вслух мнение, что он убит при загадочных обстоятельствах и что заказчиком его убийства мог быть сам Сталин.

Запомнился интересный диспут в 1948 году на историческом и философском факультетах на весьма щепетильную и рискованную в те времена тему: «Роль личности в истории». Довольно обстоятельно выступил профессор-философ М.В.Серебряков, придав диспуту остроту. Однако тотчас же нашлись «энтузиасты», которые, желая ярче выпятить свою благонадежность, договорились до того, что решающим, определяющим фактором в Победе в Великой Отечественной войне, во всех свершениях является «гений Сталина».

«А что же делал народ? А как же могли одолеть армию Наполеона в Отечественной войне 1812 года? Куда же делся марксистский материализм?» – возражали им. Даже ссылки на ленинские труды не могли охладить пыл «патриотов». Словом, диспут был что надо!

В завершение выступил некий «специалист». В своем выступлении менторским тоном он пожелал нам во всей научно-педагогической работе исходить их сталинского «Краткого курса истории ВКП(б)». «И не думайте, – говорил он, – прыгнуть выше этого научного шедевра. Лучше Сталина никто не скажет. А четвертая глава его книги – вершина философской мысли».

Вспоминаются курьезные эпизоды. Как-то сдавали мы экзамен по языкознанию. Прямо в разгар экзаменов вбегает в аудиторию взволнованный профессор с кафедры и говорит, мол, только что транслировали по радио сталинский труд «Марксизм и вопросы языкознания», где в пух и прах опровергнуто учение ведущего языковеда страны академика Мещанинова. Профессор тут же на глазах изумленных студентов изъял с экзаменационного стола 32 билета. Осталось для всей группы только 8.

На экзамене по четвертичной геологии один из трех вопросов был сформулирован так: «Сталин и четвертичная геология». Безусловно, Сталин имел представление о геологии, но вот о четвертичной – вряд ли. А вот мой друг-земляк, студент горного института, тоже офицер-фронтовик Николай Куштысев, родом из Вымской Турьи, поведал мне о более пикантном вопросе на экзаменах по тектонике: «Сталин и советская тектоника». Николай – эрудированный студент, выкрутился, ударившись в дебри философии. Профессор Тетяев, принимавший экзамен, даже похвалил его.

Неуверенность, страх, дезинформация порождали и у ученых, и у студентов чаще всего смирение. Люди под страхом притихли, становясь «единодушными в своем патриотизме». В такой атмосфере я постигал уже третьи после деревенского детства и войны университеты.

Александр ЩАНОВ, ветеран Великой Отечественной войны и труда.

ТАКЖЕ В РУБРИКЕ

№108 (4505) - 28 мая 2011 года